Повесть об отроке Зуеве
Шрифт:
Господин историк заметить изволили верно! Вот и пришла пора начать обучение этой части Азии языкам географии, зоологии, ботаники. Кто же эту немоту преодолеет, как не наука?
«Младенческая страна», — говорили ему в Берлине. А Ломоносов как заявил о себе белому свету? И сколько людей идут за ним, обуреваемых страстью к познанию? Протасов, Румовский, Котельников — как они исполнены желания оказать чрезвычайную услугу отечеству, затянутому едва ли не за ближайшим поворотом мраком неизвестности, с потаенными
Да только ли эти ученые! Вот двое студентов — как полны желания приблизиться к истине. Палласа поразил Шумский. Чучельник экспедиции нужен позарез — без чучельника шагу не ступить. Посоветовали Шумского, смотрителя кунсткамеры.
— Плоть немощна, а дух бодр, — твердо сказал старик.
— Подумай, тяжко будет.
— Свербит любопытствие землю увидеть, ваше превосходительство. А что скажут, сил меньше, чем у вас, так и вы не так сильны, как центурион Тит Понтий. Только бы каждый пользовался силами умеренно.
— Вон как! — воскликнул Паллас. — Цицерона читаешь?
— Нахожу в нем утешение.
Неказистый старичина, из «подлых», как тут зовут людей мелкого звания, но какой полет мысли! Центурион с окладистой бородой!
Вот и этот школяр. Пуповка… Альбом отменно сделан — в нем и ботаника в точном своем виде, и даже некая поэтичность. Василий Зуев…
А что, не взять ли его?
Правитель академической канцелярии Тауберт, однако, не разделил Палласова мнения.
— Господин доктор, не насмешка ли это?
— Над кем, над чем?
— Над здравым смыслом. Россия возлагает такие надежды на экспедицию!
— Что же, вы полагаете, что школяр не оправдает затрат академических?
— Не только затрат — чаяний. Ее императорское величество проявляет особый интерес к сему путешествию.
— В условиях моего приглашения, господин Тауберт, записано: обучать прикрепленных учеников.
— Да, но — студентов, студентов…
— Ум школяра не засеян предрассудками. Душа его не менее восприимчива.
Поначалу Паллас и сам не был достаточно уверен в своем решении. Вдруг заупрямился.
Советник Тауберт пожевал бескровными губами — напомнил Палласу земляного червя, отнесенного не к тому классу.
— Господин советник, у вас есть ученики?
— Под моим надзором университет, гимназия, — вспылил Тауберт.
— А один ученик — всего один, — вами выпестованный?
— Это досужий вопрос.
Разговор шел на немецком языке. Казалось бы, говорили два человека, которые должны хорошо понимать друг друга — не поняли.
Тауберт напыжился, махнул рукой.
Паллас самого Линнея переспорил — этому ли советнику тягаться?
— Дядь Ксень, дядя Ксень! — Вася стоял в дверях «алхимической» комнатенки Шумского, сиял всеми выступившими на лице веснушками, глазами.
— Ну? —
— В экспедицию зачислен! В Сибирь с тобой иду…
Ксенофонт Шумский вытер руки о фартук.
— Ну, крестник, удружил. Ныне у нас что? Четырнадцатый апрель — день Мартына, лисогона. Лиса кочует, перебирается в новую нору. Выходит, и мы с тобой в кочевье пойдем.
Разве такая новость в тайне пребудет? Скоро вся гимназия знала: четвертого, «верхнего», класса ученик Зуев выбран иноземцем Палласом в путешественный отряд. С полным коштом, полноправным членом. Такого еще не бывало за всю историю гимназии.
На этаж к гимназеям ввалилась шумная компания студентов университета.
— Который тут Зуев?
Студенты отступили, дабы пристальнее разглядеть сие явление.
А явление самое смехотворное, веснушчатое, худенькое, несколько даже растерянное.
Высоколобый детина расшаркался перед мальчиком, легонько откинув полу кафтана:
— Ве-уз?
— Это по-каковски? — спрашивает Вася.
— Месье, — удивляется высоколобый. — Молвят, знаете премного языков. А это, между прочим, по-таковски.
Глядят как на зародыша в кунсткамере.
Ве-уз? Ве-уз? Что бы это значило? Ах, вот что! Фамилию перевернули.
— Тебя в Палласову команду взяли?
— Ну, меня. А что?
— Ах, ах, — причитает детина. — Такой пассаж. Тебя, что же, герр Паллас в торбу закинет?
Во дурачье!
— Знаешь, кто ты есть? — вспыливает Вася. — Ка-руд.
Вася животом ложится на гладкие лестничные перила и скатывается вниз, прямо к подъезду. Теперь — во двор, за сарай… Хохочет. Пусть детина знает, кто он есть. По-таковски!
Накануне отъезда Мишенька Головин подарил товарищу шерстяные носки, Фридрих Рихман резную шкатулку — записи складывать. Коля Крашенинников сунул отцовскую книжку.
— С дороги письма станешь писать?
— А то нет.
— Да гекзаметром, гекзаметром, — умоляет Коля Крашенинников. — В сибирские страны отпра-авился Зуев Васи-и-лий, сын голоштанный со-олдатский, в обе-е-д само-оедов…
Прервал лицедейский плач.
— Послушай, как самоеды-то начнут жрать, распорядись, чтобы варежки и носки обратно прислали. В кунсткамере выставим. — И скорчил рожу. — На кого ты нас, Васенька, покинул. Из гимназии ушел в края безвестные. Румовский проглядит звезду полнощную, «мадама» в монастырь уйдет из гимназии, а товарищи твои осиротевшие…
В покои мимоходом заглянул учитель русского языка адъюнкт Мокеев, длинный, как гекзаметр, поставленный стоймя.
— К славе идешь, школяр! — И не удержался от Кантемирова стиха: — «Ведут к ней пути многи, на которых смелые не запнутся ноги».