Повесть об уголовном розыске [Рожденная революцией]
Шрифт:
— Ладно. — Фомичев открыл дверь и постучал ногтем по табличке: «Кондратьев Эн-Эф»… Звучит! — И ушел.
Зазвонил телефон. Колю вызывал заместитель начальника управления Кузьмичев. Год назад его снова перевели в Управление ленинградской милиции.
…Он сидел за старинным столом, уставленным множеством телефонов. Хорошо сшитая форма со знаками различия «инспектора милиции» скрывала оформившееся брюшко.
— Поздравляю. — Кузьмичев протянул руку, вяло ответил на пожатие и продолжал: — Садитесь, курите.
— Я не курю. Спасибо.
Кузьмичев смотрел
— Сколько лет мы с вами работаем? — неожиданно спросил Кузьмичев.
— С декабря семнадцатого года.
— Немалый срок. Думаю, вполне достаточный, чтобы узнать друг друга.
— Согласен с вами.
— Значит, я вам — ясен и понятен, — улыбнулся Кузьмичев. — А вот вы мне, признаться, нет. Назначением довольны?
— Доволен, но считаю, что товарищ Бушмакин вполне еще мог работать.
— Это не мы решаем, — внушительно сказал Кузьмичев. — Давайте договоримся сразу: уголовный розыск — это мое детище, я им занимаюсь с первых дней. Вы — мой подчиненный. И у нас будет совет да любовь. Устраивает такая программа?
— Почему вы об этом говорите? — спокойно спросил Коля.
— Потому что вы — бушмакинец. Не скрою, при вашем назначении я был одним из колеблющихся. Почему? Отвечу. Бушмакин был отличным работником, но у него отсутствовала гибкость, которой должен обладать руководитель. «Да-да, нет-нет, а что сверх того, — это от лукавого»…
— Вы что, евангелие знаете? — удивился Коля.
— Я? — обомлел Кузьмичев. — Да вы что?
— Так ведь это слова из «Нагорной проповеди».
Кузьмичев внимательно посмотрел на Колю:
— Вижу, что библию читаете вы, а не я.
— Когда расследовали дело монахов Свято-Троицкой лавры, — прочитал. Необходимость была.
— Думается, что нам с вами другие книжки надо читать, — мягко сказал Кузьмичев. — Я закончу свою мысль: Бушмакин не обладал гибкостью, плохо ладил с людьми. Например, со службой БХСС. Я уверен, что вы свои отношения с товарищем Фомичевым построите иначе.
— Я уже говорил с Фомичевым. И ему свое мнение высказал.
— Вот и прекрасно, — обрадовался Кузьмичев. — Я знал, что мы договоримся!
— Может быть, вы меня не поняли? Я ведь буду отстаивать свое мнение так же, как это делал Бушмакин. И покрывать липу Фомичева не стану так же, как не стал бы Бушмакин.
— Хорошо, — кивнул Кузьмичев. — Я вас понял. — Он улыбнулся и продолжал: — Учтите, мы будем вас критиковать. Разумеется, только в том случае, если вы объективно окажетесь неправы. Теперь о главном. — Он взял со стола тоненькую папку. — Мы намерены поручить вашему аппарату вот это дело. Ознакомьтесь. — Он протянул папку Коле.
В папке лежало несколько листов линованной бумаги: рапорт постового милиционера, протокол осмотра места происшествия, заявление. Из документов было видно, что накануне вечером на Большой Садовой улице, у ресторана «Каир», ударом ножа в голову был убит инженер Слайковский Анатолий Осипович. Среди бумаг была фотография: лежащий на асфальте человек, в голове около уха — черная от запекшейся крови
— Местное отделение сработало на «ять»! — удовлетворенно сказал Кузьмичев. — По горячим следам они задержали некоего Егора Родькина. Тип уголовный, отбывал срок за кражу, вернулся недавно. Да вы взгляните, там все есть!
— Разрешите идти? — Коля встал.
— Дело ясное, но я прошу вас досконально проверить задержанного, поработать с ним, и как только будет получено признание, — передать дело следователю прокуратуры, — напутствовал Кузьмичев.
— Какой срок расследования?
— По закону, — улыбнулся Кузьмичев. — Сколько отпускает вам УПК, столько и работайте. Об одном хочу предупредить, Кондратьев. Погибший — крупный инженер, активист, ударник производства. Одним словом, известный, уважаемый человек. Мне звонят из обкома каждые два часа. Короче: мы обязаны найти и обезвредить убийцу любого гражданина, но здесь случай особый. К тому же речь идет о нашей профессиональной чести, товарищ майор милиции. Прошу помнить об этом.
— Я запомню, товарищ инспектор милиции.
На следующий день, получив у секретаря зарегистрированное дело, Коля поехал к Родькину, в КПЗ.
Пока милиционер ходил за арестованным, Коля еще раз прочитал все бумаги. Он с удивлением обнаружил среди них собственноручно написанное Родькиным заявление — так называемое «признание»: «Я, Родькин Егор Иванович, 1915 года рождения, чистосердечно сознаюсь в том, что хотел ограбить неизвестного мне гражданина, оказавшегося по фамилии Слайковский, а так как этот Слайковский оказал мне сопротивление, я его ударил ножом в голову, и получилось так, что я его убил. Я его убивать не хотел, это вышло все случайно, за что прошу меня простить. К сему Е. Родькин».
«Интересно, — подумал Коля. — Кузьмичев мне эту бумагу не читал и в папке ее вроде не было. Мистика какая-то. И самое главное, раз есть признание, почему он спихнул дело мне? Почему сразу не направил в прокуратуру?»
Привели Родькина. Коля посмотрел на него и подумал: «Не очень приятное лицо. Глаза прячет. Ногти обгрызены. Противный парень».
Коля отпустил конвойного и, подождав, пока тот уйдет, сказал:
— Садитесь, гражданин Родькин. Мне поручено разобраться в вашем деле. Моя фамилия Кондратьев.
Родькин кивнул:
— Слыхал про вас… Правильный, говорят, вы мент… Да мне это без надобности. — Он отвернулся и зевнул.
— Расскажите о себе.
Родькин усмехнулся:
— Чего зря время тратить, гражданин начальник? У вас про меня все написано сто раз! Родился, крестился, кусался, попался.
— А вы все равно расскажите.
— Ну, коли сами настаиваете. — Родькин почесал в затылке. — Семья моя пропащая, мать померла от разных болезней, а отца ухайдакали по пьяному делу. Братьев — сестер нет, тети — дяди от меня, как от чумного, отреклись. Ну, чего там еще? Тяжелое детство, голодные дни. Босоногий, несчастный мальчонка не нашел ни в ком сочувствия и сбился с круга. В лагере, после первой кражи, пытались перековать, да шиш с маслом вышел.