Повесть об уголовном розыске [Рожденная революцией]

Нагорный Алексей Петрович

— Кого-нибудь держишь в поле зрения? — спросила Маруська.

— Нет. Сама посуди: серьезных у нас теперь нет, мы всех серьезных с год-два как определили. Осталась шушера разная. Из них на такое никто не пойдет, за это я тебе головой поручусь.

— А как, по-твоему, Родькин? Чем он дышит?

— Родькин? — Участковый почесал лысину. — Это не простой человек. Что у него на душе — понять сложно. Был вор, а там поди разберись.

— Почему… был? — уточнила Маруська.

— А после отсидки он себя скромно вел. Мы его ни в чем таком не замечали. Ты, Мария Гавриловна, не беспокойся. Травкин

службу знает, если что — даст знать в ту же секунду! — Травкин замолчал, видно было, что он очень хочет сказать о чем-то, но не решается.

— Смелее, — подбодрила его Маруська. — Мы с тобой не для стенограммы говорим. Что надо — я запомню, что не надо — забуду.

— Ладно, — решился, наконец, Травкин. — Недели две назад шел я после ночного дежурства домой. Днем, часов в двенадцать. Петропавловка уже бабахнула. Иду мимо «Каира», будь он неладен! И вижу, во двор ресторана человек свернул! Ну, свернул и свернул — милиции до этого какое дело? А меня аж пот прошиб! Человек-то этот, можешь себе представить?

— Кто? Не томи! — приказала Маруська.

Травкин обиделся:

— Я же тебе говорил — власть не всем в пользу. Я тебе не докладываю, Мария Гавриловна. Я тебе, ну, считай, сон свой рассказываю, договорились? А то потом ненароком конфуз выйдет — кто будет виноват? Стрелочник. Седой это был.

— Кто? — одними губами спросила Маруська.

— Ну, я так и знал! — Травкин в сердцах хлопнул себя по бедрам. — Загорелась. Глаза так и полыхают, ровно две свечки! Сон это, ясно тебе? Слушай. Седой бежал из лагеря — сводку-ориентировку мы все, слава богу, читали. Розыск на него объявлен. Он жестокий бандит — факт. При побеге хлопнул конвоира — тоже факт. И — потерялся. Факт. Где он? Никто не знает. По старым связям не объявился. В подозрительных местах не появлялся. В городе каждый постовой имеет его фото — никто не докладывал, что видел. А я, выходит, глазастее всех? Сомневаюсь я.

— Ты следом за ним прошел?

— А то, — махнул рукой Травкин. — Сразу же! А его — сном-духом нет! Боюсь, после дежурства с устатку показалось мне. Просто похожий человек, и все. Ты пока товарищу Кондратьеву не докладывай, сделай милость, не срами, а то вдруг — конфуз? Я еще пошурую, пощупаю — тогда и скажем. Лады?

— Лады, — улыбнулась Маруська. На этого человека она вполне могла положиться. На таких, как Травкин, держалась по сути дела вся работа.

После обеда секретарь вручил Коле письмо. «Товарищу начальнику Кондратьеву лично», — стояло на конверте. Обратного адреса не было. Коля вскрыл письмо. Листок из ученической тетради был заполнен нервными, налезающими друг на друга строчками.

«Товарищ начальник, — писала неизвестная женщина, — моя жизнь под угрозой. Я жила с одним человеком, его осудили. А теперь он снова в городе, хотя срок ему еще не кончился. Давайте встретимся, только чтоб никто не видел, иначе мне — труба. И я вам тогда расскажу про все и про товарища Соловьева тоже. Фамилия моя Савельева, я работаю на заводе „Точмехприбор“. Если вам интересно, вы меня найдете».

Коля спрятал конверт с письмом в сейф и посмотрел на часы: до окончания заводской смены оставалось полтора часа. «С нею надо бы поговорить как можно скорее, — подумал Коля. — Странное какое-то письмо. Черт его разберет: вроде

бы и придраться не к чему, а осадок остался. Фальшь в нем какая-то, что ли?»

Коля вызвал Маруську и дал ей прочитать послание Савельевой.

— Тут может быть прямая связь с рассказом Травкина. — Маруська все же не удержалась и передала Коле содержание травкинского «сна».

— Седой? — не удивился Коля. — Все может быть. Пока мы гадаем на кофейной гуще. Завод на участке Травкина, если я не ошибаюсь?

Маруська сняла трубку циркулярного телефона.

— Милиция, тринадцать, — сказала она. — Дежурный? Аношкин? Разве ты, мил друг, еще не на губе? Ах, мест нет. Ну, ладно, подождем, пока будут. А это говорит твоя крестная. Кондакова. Простить? Ничего, ты пострадай, а там видно будет. Травкина давай. — Маруська прикрыла ладонью мембрану: — Я тебе говорила про этого Аношкина? Наполеон Полубонапарт, а не дежурный. Алё, Травкин? Кондакова. Ты Савельеву с «Точмехприбора» знаешь? Знает, — повернулась она к Коле.

— Скажи ему, пусть ждет около отделения, мы за ним сейчас заедем, — попросил Коля.

«Форд» поставили неподалеку от проходной. Прогудел гудок, из ворот хлынуло множество людей. У трамвая началась толчея.

— Вот она, — сказал Травкин.

Трамвайные пути пересекала красивая высокая женщина лет тридцати. В руке она несла хозяйственную сумку.

— Давай за ней, только близко не подъезжай, пока не скажу, — приказал Коля шоферу. — Ты откуда ее знаешь? — спросил он у Травкина.

— А она приходила к нам в бригадмил поступать, — сообщил Травкин. — Ко мне лично просилась. Я не взял.

— Почему? — спросила Маруська. — Женщина в милиции, как известно, — большой плюс! Ты допустил ошибку, товарищ Травкин!

— Может быть, — вздохнул Травкин. — Только я подумал: она слишком видная, красивая, что ли. Отвлекать будет.

— Темнишь ты что-то, — улыбнулась Маруська. — А ну говори, как на духу!

— Все, как есть, сказал. Не приглянулась она мне.

Савельева свернула в переулок.

— Давай! — сказал Коля водителю. «Форд» поравнялся с женщиной. Коля распахнул дверцу. — Садитесь.

Савельева в испуге шарахнулась, но Коля выскочил из машины, удержал ее за руку:

— Я Кондратьев. Вы мне писали, так?

— Так, — она сразу успокоилась, кокетливо улыбнулась. — Мне на заднее? — Села, начала охорашиваться. — А кто эти граждане?

— Ну, уж меня-то вы знаете, — вспыхнул Травкин.

— Ах, это вы… Не взяли меня тогда. Я на вас в большой обиде.

— Забудьте обиду, — вмешался Коля. — Скажите, кого вы боитесь?

— Седого, — сказала Савельева тихо.

— Я так и чувствовала! — не выдержала Маруська. — Давай, касатка, не томи, говори! Где он сейчас?

— В Ленинграде.

— Вы не путаете? — спросил Коля.

— Я не путаю, — сказала она сухо. — Седой был моим… кавалером. Веселый, денег всегда много. Танцевал со мной. В «Асторию» водил, в «Европейскую». А я, дура, даже думать не думала, откуда у него деньги. Любила я его, — она заплакала. — Черные мысли все время гнала. Он мне твердил: «Сегодня жив, а завтра — жил». А я, идиотка, не понимала. — Она вытерла глаза и продолжала: — Когда он сел, меня свидетелем вызывали. Я все тогда про него узнала, все!