Повесть об уголовном розыске [Рожденная революцией]
Шрифт:
— Что же вы мне хотите рассказать? — Коля вернул паспорт. — Говорите.
— Я… я хочу сознаться… — с трудом сказал Соловьев. — Нет… Я не это… Другое… Я вот что… Вы только не перебивайте! — вдруг истерично выкрикнул он. — Я и Родькин хотели Слайковского ограбить! Слайковский на днях получил десять тысяч. Приняли его усовершенствование. Мы в одном КБ. Я все знаю. Когда я понял, что ему светит такой куш, я сразу же договорился с Родькиным, это еще месяц назад было…
— Почему вы рискнули связаться
— Мой сосед он… раньше был. Я про него все-все знаю. А тут я его случайно встретил на Витебском, он ночевал на скамейке. Ну, думаю, он голодный, согласится. Все ему рассказал. Одно условие поставил: не убивать, а только отнять. Гоп-стоп это у них называется…
— Вы судились раньше?
— Нет. — Соловьев замотал головой. — Я, как в песенке поется: «с детства был испорченный ребенок». Шалил с блатными, их жизнь знаю…
— Короче, — перебил Коля. — Главное?
— Родькин выследил Слайковского. А в самый последний момент «свосьмерил».
— Не понял! Он ведь убил Слайковского? — удивился Коля. Он вытащил финку с ручкой-копытом, показал Соловьеву: — Вот этой самой финкой и убил!
Соловьев отрицательно покачал головой:
— Не было у него такой. Хоть у кого спросите! — Он замолчал, потом сказал просительно: — Меня совесть мучает… Соблазнился я на чужие деньги. И Родькина втянул. Он сидит, а ведь он не виноват, вы разберитесь, товарищ… гражданин начальник.
Коля достал свисток, пронзительная трель рассыпалась над набережной. Соловьев вздрогнул, посмотрел исподлобья:
— Вы меня арестуете?
— Я вас задерживаю на основании статьи сотой УПК РСФСР.
Подбежал милиционер, всмотрелся и, узнав Колю, доложил:
— Старший милиционер Иванчишин.
— Товарищ Иванчишин, — сказал Коля. — Гражданин Соловьев подозревается в совершении убийства. Доставьте его на Дворцовую.
— Есть! — милиционер быстро и профессионально обыскал Соловьева, потом обнажил наган: — Задержанный, идите.
— Минутку, — остановил Коля Соловьева. — Почему вы обратились именно ко мне? Вы меня знаете?
Соловьев замялся:
— О вас говорят, что вы исключительно порядочный человек. Мне ведь, кроме как на вашу порядочность, не на что больше надеяться, гражданин начальник. Как говорится, бездушная машина закона все равно сотрет меня в порошок.
Генка спал на своей «офицерской» раскладушке образца 1904 года. Коля купил ее лет пять назад на Сенном рынке, по случаю. Маша проверяла тетради.
— Ужин на столе, — сказала она. — У меня неприятность.
— Какая? — Коля снял с тарелок салфетки, насторожился.
— Кто-то сообщил в наробраз, что я дворянка и не имею права учить советских детей. — Маша с трудом сдерживала слезы.
— Мало ли идиотов, — попытался
— Месяц назад кто-то написал, что директор школы окончил кадетский корпус. Его сняли. А вчера мне позвонила его жена. Он арестован.
Коля положил вилку:
— Органы разберутся, Маша. Если он честный человек, его освободят. Я позвоню насчет тебя замначу УНКВД. В моей анкете все четко сказано, я никогда ничего не скрывал. Уверен, что поймут нас с тобой. Успокойся.
— А по-моему, все правильно! — вступил в разговор Генка. — И ты, мама, не имеешь права обижаться! Если бы мы в свое время были бдительнее, — товарищ Киров был бы жив! Врагов у нас много, и их надо обезвредить! Вокруг нас кто? Империалисты вокруг нас!
— Ты говоришь верные слова, сын, — тихо сказал Коля. — Только об одном прошу тебя: не повторяй бездумно даже правильных слов. Всегда думай, кто конкретно стоит за ними. Подозрение в адрес нашей мамы высказано грязным человеком. Думаю, что этот человек, даже если он и добросовестно заблуждается, — не меньший враг нашему делу, чем любой вредитель!
— Почему? Ты докажи! — загорячился Генка.
— Потому что наши органы призваны разоблачать и обезвреживать настоящих врагов, а подобные доносы заставляют их тратить время на проверку честных людей! Ты ведь не сомневаешься в честности мамы?
— Нет, — угрюмо сказал Генка.
— Спи. — Коля загородился газетой. На душе вдруг стало скверно и тоскливо. — У меня дела тоже не сахар, — сказал он. — Создается впечатление, что Кузьмичев хочет моим честным именем и авторитетом прикрыть грязное дельце.
— У тебя есть факты?
— Пока нет. Но интуиция меня редко подводила. Я прошу тебя, Маша: держи себя в руках. Время сейчас трудное, но ведь ты сама любишь повторять: «имей душу, имей сердце, — и будешь человек во всякое время».
— Ты уверен, что все это пройдет? — тревожно спросила Маша. — В двадцатом мы жили иначе. Чище мы жили. Красивее. А сейчас… Подходит ко мне новая директриса и показывает кольцо с бриллиантом. «Муж, говорит, по дешевке купил у одного армяшки. Тот боится, что посадят, и все распродает». Заметь: «армяшка»! Она же учит детей. Что же будет, Коля?
— Ничего не будет, не закатывай истерик! — резко сказал Коля. — Я тебе прямо скажу. Да! Возможны любые издержки! Ты пойми — мы пер-вы-е! Первые строим новый мир. И делаем ошибки. Даже крупные. Я в одно верю: мы все переживем, все преодолеем! И ты верь! Верь и работай! Не нравится мне, что Генка, к слову сказать, лихо молотит языком. Плохо это. Давай примем к сведению.
— Давай примем, — послушно кивнула Маша. — Не сердись. Я устала, сдают нервы. Прости меня.
Утром позвонил Кузьмичев.