Поющая в репейнике
Шрифт:
Маня просыпается. Вылезшее из подушки перышко колет ей щеку.
Маня поднимает голову – за дверью в полоске света какое-то движение, шепот и… запах. Еле уловимый запах сладкого и терпкого одеколона.
«Дожились. Галлюцинации», – в ужасе думает Маня и садится на кровати, отпихивая жаркое одеяло.
Но нет, кажется, за дверью устанавливается тишина, свет в коридоре гаснет, и никаким Супиным не пахнет в помине.
«Неужели Тосик снова явился? Вот неугомонный умник. Нет моих сил выслушивать его вздохи.
Маня, едва пригладив волосы, очень сердитая и заспанная, в пижаме вваливается на кухню… чтобы замереть с открытым ртом.
За столом сидит Полкан, проглотивший аршин: прямой, зажатый и в новых очках. Они чудовищнее прежних.
– Здравствуйте, Голубцова, – произносит главбух бесцветным голосом.
– Я вот договариваюсь с Альбиной Спиридоновной относительно комнаты.
Аля за его спиной в недоумении разводит руками, мол, что теперь делать? Задний ход давать неудобно.
Маня отступает, нервно теребя воротник пижамы.
– Неожиданно. Простите… я сейчас…
Она кидается к себе в комнату, судорожно соображая, что лучше предпринять. Нацепить фривольный балахончик и сделать вид, что ничего не происходит? Или облачиться в рабочий костюм под горлышко и устроить допрос с пристрастием: что там с Ритой, до чего они договорились? Самой Голубцовой почему-то совершенно не хочется звонить подруге. А Кашина молчит весь день.
Пометавшись между шкафом и комодом, Маня надевает нейтральные бриджи и футболку. Волосы собирает наверх. Проводит пуховкой по лицу, трогает щеточкой ресницы.
«Ну и хватит. Что, я соблазнять каждого квартиранта тут буду?» – фыркает она и с чувством собственной значимости выплывает на кухню.
Аля уже успевает «откушать». Она трясет головой, щурит слезящиеся затуманенные глаза и вспоминает трудовую молодость. Обычное дело.
– Риспирантов не было, – трагическим сопрано выводит тетка. (Маня за двенадцать лет так и не может научить Алю правильно произносить слово «респиратор», видно, в собственной интерпретации оно кажется тетке значительнее.)
– Так мы прям так, собственными легкими, можно сказать, красили. Господи, да что я только не красила, не нюхала за свою жизнь! Но молоко – честь честью – давали. И на пенсию по вредности раньше времени, это уж как положено, все путем…
Тетка подходит к кульминации рассказа, рубит руками воздух:
– А вот личная жизнь через эту малярку и не сложилась!
– Аль, есть ты будешь? Давай-ка, съешь парочку пельмешек и спать, – вкрадчиво увещевает ее Маня.
Аля лезет в карман за платочком – фантики летят на пол.
– На-ка чайку, – подсовывает ей чашку Маня. – И коровки твои любимые, «александровские».
– О, это дело! Это лучшие конфеты во веки веков, – отвлекается тетка, беря конфету.
Маня виновато смотрит на Супина, который все так же милостиво слушает тетку,
Но одной «коровкой» Алю не сбить! Сунув конфету за щеку, а фантик – в карман, она, пожевав конфетку и горестно вздохнув, неумолимо продолжает движение по давно проторенной колее:
– Детки мои через эту отраву не родились. Это я теперь понимаю, что через отраву, которой я дышала с вечера до утра. Тогда-то изводила себя, что бесплодная, никчемная, неполноценная я баба. Все выкидывала и выкидывала…
Аля горестно смолкает, отдирая прилипшую конфетку языком от зубного протеза.
– А муж Сергуня злющий был, как бес. Все хлёбово требовал. Это первое значит, чтоб и с утра, и в обед суп. Да понаваристей. Да-а, а потом надоело ему, что жена неродящая, ну он и говорит: еще одна попытка – и к Таньке, соседке по даче, уйду.
– И ушел? – сочувственно спрашивает Супин, накалывая остывший пельмень на вилку.
– Да. И пятнадцать лет я с ними бок о бок за одним забором жила. Огурцы слезами поливала… А у него от Таньки так никто и не родился. Бог-то правду видит, поди, – Аля причмокивает, роняя слезу на воротничок халата.
– Ну ладно, давай уже, ступай программу «Время» смотреть, – берет Алю за плечи Маня.
Та руку Манину сбрасывает, ерепенится не на шутку:
– Что, я пропаганды не видала? Каждый день одно и то же. Америка – гадина, Россия – святая и несчастная. Народ – золотой, но глупый. Бедные беднеют, богатые богатеют, и цены, сколько ни запрещают им в Кремле, ничего не боятся. Растут, собаки.
Холодильник будто рыкает в ответ и принимается за традиционную тряску.
Маня решительно берет Алю за руку:
– Все. Про то, как «дачу продала и квартиру большую ухватила – повезло на старости лет за все муки-испытания», я сама Павлу Ивановичу расскажу.
– Ну ладно, – сдается тетка, досасывая конфету и вставая.
Вдруг она прищуривается и строгим взглядом мерит Супина.
– А если вы Манечку мою обидите, то, уж извините за замечание, я вас… я вас добрым словом не помяну. И вам стыдно будет. Очень.
– Аль, ты уймешься или нет? – вскрикивает Маня, заливаясь краской.
– Все, все. Постелька его на месте. Кушайте, чаек пейте. Я пошла тихенько. Я пошла. Спокойной вам ночки. Ага…
Тетка смущенно улыбается и даже кланяться норовит.
Маня уводит ее в комнату, что-то бубня в ухо.
«О, мой бог. Попал…» – с тоской думает Супин, расслабляя спину и облокачиваясь на стол.
«И что я дурака свалял? В любовницы несчастную Голубцову записал. Теперь вот крутись, ищи на голову приключений… Бабка-то насквозь меня видит. Коровка “александровская”… А Мария мила. Если бы не эта дрянь с конторой, можно было бы и в самом деле что-то такое выкинуть. Хотя на кой черт мне эти галеры?.. Покой дороже».