Позывной Леон
Шрифт:
Я распахнул веки, ожидая увидеть стражников, готовых втащить меня в коридоры. Но в полумраке тюремной камеры различил лишь одно, до боли знакомое лицо. То самое, которое видело и вызывало мои крики агонии. Гримаса, однако, была непривычно спокойной и… кажущейся напряжённой. Галуш стоял передо мной с мрачным выражением, словно не решался на что-то, пробуя на вкус слова, которые ему следовало сказать.
Он прикусил пухлые губы, почти нервно поводя рукой у рта — жест, которому раньше не придавал значения, а теперь замечал впервые. Казалось, внутренний конфликт бушевал у него в глазах.
— Похоже, тебе повезло, — процедил он сквозь
Он отвернулся, заложив руки за спину, и прошёлся туда-сюда по камере, размышляя вслух. Его шаги были тяжёлыми, ритм нарушался то сбивчивым стуком каблука, то резким поворотом. В воздухе висело напряжение, едва ли не физически ощутимое.
Я молчал, чувствуя, как постремительно бьётся сердце. «Столица? Зачем?» — вопрос скользнул в мыслях. Но голос будто потерялся. От одного упоминания о «столице» по телу прошла дрожь: значит, эту пытку хотят вынести на более высокий уровень? Или им всё-таки нужно что-то такое, чего здесь, в провинциальном гарнизоне, не могут добиться?
Галуш, казалось, подбирал слова, но всё же никак не решался повернуться ко мне лицом. Наконец он остановился, затянуто вздохнул и, всё ещё не глядя на меня, бросил:
— Радуйся или плачь, но приговор тебе ещё не вынесли. А… может, вынесли, да только не сообщили. Я сам, — он прикусил губу, будто стесняясь, — не знаю деталей. Просто приказ. Иди и радуй свою удачу, если хочешь. Впрочем, я бы не стал.
Затем он резко повернулся, и в его взгляде вновь мелькнул тот старый ненавистный огонёк, вызывающий у меня в сердце горькое чувство обречённости. Ни о каком раскаянии или сочувствии речи не шло. Возможно, он и сам был зол на это приказание — ведь ему явно недоставало ещё одной «сессии» моих страданий. Но он лишь раздражённо швырнул руку по направлению к дверям, словно давая понять: всё, разговор окончен, тебе крупно повезло или не повезло — суди сам.
Он уже почти вышел из камеры, когда вдруг застыл на пороге, словно что-то вспомнил, и обернулся. Его взгляд — злобный, до безумия жадный к чужим мукам — на миг пронзил меня холодом.
На этот раз он не спешил: тихим шорохом притворил массивную дверь, повернул ключ, который с резким щелчком запер нас внутри. В полумраке пышногубое лицо Галуша исказилось ухмылкой, обещавшей боль.
— Приказано вернуть тебя наверх, — произнёс он почти шёпотом, сделав шаг вперёд, так близко, что я чувствовал его горячее, пропитанное злобой дыхание. — Вернуть живым… но вернуть так, как будет угодно мне.
С этими словами он резко развёл руки, и в дальнем углу камеры вспыхнуло синее сияние. На миг оно залило помещение ярким, режущим глаза светом. Я отпрянул, зажмуриваясь, и когда вновь открыл глаза, Галуш уже придвинул ко мне низкий металлический столик на колёсиках. Мне хватило одного взгляда, чтобы понять: это арсенал орудий пыток, которые я видел лишь мельком за весь свой срок заключения.
— Времени у нас мало, — негромко сказал он, — так что всё будет немного топорно. И очень, очень больно.
Он на секунду остановил на мне взгляд, будто впитывая мою испуганную, измученную гримасу, и закончил, почти шёпотом:
— Но не волнуйся, ты останешься жить. Считай это моим… прощальным подарком.
После этого Галуш медленно поднял что-то вроде грубо
Я кричал, захлёбываясь, потом терял сознание, и Галуш безжалостно будил меня каким-то зельем. Очередной всплеск боли: то снова плечо, то уже грудь… Вынырив из очередной отключки, я видел, как он с отвращением и одновременно торжеством бросает что-то в зловонную яму рядом с каталкой. И тогда понимал: это была моя рука. Меня спасали от смерти лишь для того, чтобы продолжить пытку.
Когда же он «закончил» с рукой, пришла очередь ног. Я то погружался в небытие, то вновь возвращался к кошмару при помощи новых порций магического стимулятора. То ли это длилось бесконечные часы, то ли секунды — мозг отказывался понимать.
В какой-то момент я очнулся, чувствуя себя брошенным на холодный каменный пол, ни на что не способным. Спина опиралась на стену, и я увидел, что ног у меня больше нет, а левая рука тоже отсутствует: из меня сделали изувеченный обрубок, но при этом я остался жив. И почему-то сознание всё ещё держало меня на грани страданий.
Галуш исчез вместе со своей каталкой и чудовищными инструментами, даже не удосужившись прикрыть кровавые следы. В нейтральном, совершенно тупом состоянии я смотрел на закрытую дверь. Боль гудела, будто колотя в мои виски, но самое страшное для меня было не это, а вопрос: «Почему я всё ещё в сознании?»
Ответа не было. Мне оставалось лишь лежать, погрузившись в абсолютное изнеможение и холодную ярость, что постепенно сжималась стальным кольцом вокруг моей измученной души. Всё тело — точнее, то, что от него осталось, — превратилось в обрубок, дышащий одними обломками гордости. Но даже в этом состоянии я всё ещё чувствовал нечто, что кололо изнутри, как осколок сломанного клинка: кипящую ненависть ко всему, особенно к Галушу.
Казалось бы, какой смысл во всей этой злости, если я теперь не могу ни пошевелиться, ни защититься? Но часть меня — то ли безумие, то ли остатки воинского духа — цеплялась за мысль о том, что если я как-то выживу, если судьба даст хоть малейший шанс, я отомщу этому ублюдку так, как и он не способен представить. Что бы ни стало со мной, пока сердце бьётся, я не прекращу гореть идеей расплаты. Глаза мои выискивали в полутьме камер свечение — хоть крошечное мерцание надежды.
«Галуш…» — твёрдо прозвучало у меня в мыслях. Я почти видел его лицо перед собой, ухмыляющееся, упивающееся моими криками. Видел, как он осторожно и долго мучил меня, выбивая последние крупицы воли. Наверное, даже если я и выберусь отсюда, ещё долго буду слышать его смех и чувствовать раскалённый металл у кожи. Но, чёрт возьми, ведь если однажды снова получу возможность дышать свободно, я сделаю всё, чтобы он почувствовал ту же боль, что дарил мне.
Оставалось одно: не дать тьме похоронить эту решимость. Я лежал, почти не дыша, но перед внутренним взглядом всё ярче вырисовывалось обещание мучительной мести. «Ты не умрёшь так легко, Галуш. Тебе не отвертеться, — шептал я в бессильной ярости. — Узнаешь, каково это — когда твой мир переворачивается, когда каждый твой вдох полон страха».