Прах Энджелы. Воспоминания

Маккорт Фрэнк

Мухи – напасть не лучше крыс. В теплые дни они облепляют конюшню, и когда кто-то выносит помои, рой мух летит в туалет. Если мама что-то готовит, рой мух летит в кухню, и папа говорит: тошно становится при мысли, что муха, которая сидит на миске с сахаром, минуту назад сидела на толчке – точнее, на том, что от него осталось. Если у вас есть ранка или болячка, они сядут на нее и будут вас допекать. Днем донимают мухи, ночью – блохи. У блох одно хорошо, говорит мама: они чистые. А мухи грязные, еще неизвестно, откуда они прилетают и заразу всякую разносят.

Крыс можно загнать в угол и убить. Мух и блох можно пришлепнуть, но ничего не поделаешь с соседями и с их ведрами. Если мы играем на улице и замечаем,

что кто-нибудь выносит помои, мы кричим: ведро несут, закройте дверь, закройте дверь, - и тот, кто дома остался, бежит закрывать дверь. В теплую погоду мы круглые сутки бегаем закрывать дверь, и знаем, у кого самые ужасные помои. В некоторых семействах, отцы которых работают, часто готовя что-нибудь с карри, и мы знаем, что ведерки у них развоняются на всю округу, и нас будет тошнить. Идет война, и мужчины присылают из Англии денег, все больше семей добавляют в пищу карри, и дома у нас воняет и днем и ночью. Мы знаем, у кого карри, а у кого капуста. Маму все время тошнит, папа все дольше гуляет за городом, а мы дотемна играем на улице, держась подальше от туалета. Папа больше не сетует на реку Шеннон. Он понимает, что туалет еще хуже, и берет меня с собой в Городской совет, чтобы подать жалобу. Служащий говорит: могу посоветовать вам только одно – переезжайте. Папа говорит, что у нас нет средств на переезд, и служащий отвечает, что помочь ничем не может. Здесь вам не Индия, говорит папа, это христианская страна. В переулке нужно поставить еще несколько туалетов. Вы думаете, отвечает служащий, что город будет строить туалеты в домах, которые вот-вот рухнут, и которые после войны все равно снесут? Но туалет убьет нас, говорит папа. Времена нынче опасные, говорит служащий.

Угля мало и для того, чтобы ужин рождественский сготовить, говорит мама, но раз уж я иду на праздничный обед в больницу, то придется вымыть меня с головы до пят. Пусть сестра Рита не говорит потом, что обо мне никто не заботился, или что я теперь легкая добыча для микробов. Рано утром, перед тем, как идти на мессу, мама кипятит в кастрюле воду и чуть не ошпаривает мне голову. Она чистит мне уши и так дерет мочалкой, что кожу щиплет. Мама дает мне два пенса на автобус до больницы, а обратно мне придется прогуляться – но и то хорошо, ведь я наемся до отвала. А теперь надо опять разводить огонь и варить свиную голову, капусту и мучнисто-белый картофель, которые снова достались нам от Общества св. Винсента де Поля, и мама твердо решила, что в мы в последний раз отмечаем Рождество Господа со свиной головой. На следующей год у нас на столе будет гусь или ветчинка – почему бы нет, ветчина из Лимерика на весь мир славится.

Гляньте-ка, говорит сестра Рита, наш солдатик так и пышет здоровьем. Жиром не заплыл, но все же. Ну-ка, скажи мне, ты был с утра на мессе?

Был, сестра.

Причастился?

Да, сестра.

Она отводит меня в пустую палату, велит мне сесть на стул и говорит, что скоро принесут обед. Она уходит, и я думаю: интересно, меня посадят есть вместе с монахинями и медсестрами, или отправят на праздничный обед к детям в палату. Тем временем девушка в синем платье, которая приносила мне книжки, приносит поднос, ставит его на край койки, и я подвигаю стул. Она глядит на меня и хмурится. Вот, ешь, говорит она, а книжек тебе не будет.

Все изумительно вкусное: индейка, пюре, горошек, желе, сладкий крем и чай из чайничка. Желе с кремом выглядят очень аппетитно - я не могу удержаться и сперва принимаюсь за третье - все равно никто не видит, - но тут же девушка в синем платье приносит хлеб и спрашивает: что это ты делаешь?

Ничего.

Нет, чего. Ты ешь сладкое до обеда! И она убегает с криком: сестра Рита, сестра Рита, скорей сюда, и в палату влетает монахиня. Фрэнсис, все

хорошо?

Да, сестра.

Нехорошо, сестра. Он желе с кремом съел раньше, чем первое. Сестра, это грешно.

Ладно, милая, ты беги, а я с ним поговорю.

Да, сестра, поговорите, иначе все дети в больнице начнут есть сперва сладкое, и что тогда?

И то верно, верно. Ну, беги.

Девушка уходит, и сестра Рита улыбается мне. Господи, она все замечает, кто бы мог подумать. Она не такая, как все, Фрэнсис, но нам с терпением надо к ней относиться.

Она уходит, и в палате снова тихо и пусто, я все доел и не знаю, что дальше делать, потому что пока не скажут, делать ничего не положено. В больницах и в школах тебе всегда говорят, что делать. Я сижу и жду, и, наконец, девушка в синем платье приходит за подносом. Все съел?
– спрашивает она.

Да.

Все, больше тебе ничего не дадут, можешь идти домой.

Но девушки, которые малость не в себе, вряд ли могут командовать, и я думаю: может, надо ждать сестру Риту? В коридоре медсестра сообщает мне, что сестра Рита обедает и просила ее не беспокоить.

От Юнион Кросс до Баррак Хилл путь неблизкий, и когда я добираюсь до дома, все сидят в Италии, едят свиную голову, капусту и мучнисто-белый картофель. Я рассказываю, как прошел праздничный обед. Мама спрашивает с кем я обедал - с медсестрами и монахинями? Она слегка обижается, когда узнает, что я сидел в палате один – неприлично, говорит она, так обращаться с ребенком. Она велит мне сесть за стол и попробовать свиной головы. Я с трудом пихаю кусочек в рот и так объедаюсь, что с надутым пузом ложусь на постель.

Рано утром на улице раздается рев мотора – в нашем переулке впервые мы видим машину. На ней приехали какие-то люди в униформе. Они смотрят на дверь конюшни. Должно быть, с Финном, что-то не так, потому что людей в униформе у нас в переулке не бывает.

С Финном беда. Он лежит в конюшне на полу, мордой на улицу, а вокруг пасти у него что-то белое, как молоко. Конюх говорит, что с утра, когда он пришел, лошадь уже так вот лежала - что странно, ведь Финн обычно стоит и ждет, когда его покормят. Люди в униформах качают головами. Мистер, а что с Финном?
– спрашивает мой брат Майкл одного из них.

Он заболел, сынок. Ступай домой.

От конюха несет виски. Лошадка не жилец, говорит он Майклу. Придется пристрелить.

Майкл тянет меня за руку. Фрэнк, его нельзя убивать. Скажи им. Ты большой.

Майкл бросается на конюха, бьет его ногами, руки царапает, и тот отталкивает его с такой силой, что Майкл отлетает в сторону. Эй, кричит он мне, братца-то придержи.

Один из приехавших на машине достает из сумки что-то коричнево-белое, подходит к Финну, приставляет ему к голове эту штуку, и раздается треск. Финн вздрагивает. Майкл кричит на того человека, бросается на него, а он говорит: лошадь болела, сынок. Для нее так лучше.

Люди в униформах уезжают, и конюх говорит, что ему придется ждать, пока за Финном приедет грузовик, одного оставить его нельзя – иначе крысы на него накинутся. Он просит нас посторожить лошадку вместе с Лаки, нашей собакой, а он тем временем заглянет в паб, а то на душе у него прескверно, пора выпить кружечку.

Майкл с палкой в руке, даром что маленький, так бьется с крысами, что даже приблизиться к Финну им не дает. Конюх возвращается, от него несет портером. Вскоре за лошадью приезжает большой грузовик, а в нем трое мужчин, и они спускают из кузова к голове Финна две огромные доски. Эти трое и конюх обвязывают Финна веревками и начинают тащить его вверх по доскам, и все, кто живет в переулке, кричат на них, потому что из досок торчат гвозди и щепки, которые цепляются за Финна и рвут ему шкуру, и доски уже ярко-розовые от его крови.