Преданные богам(и)

Мелех Катерина

И, не дожидаясь, покуда он отомрет, с мстительным оскалом забормотала:

– Три веревки сплетаю, себя тебе подчиняю, науз налагаю.

Волю свою завязываю, к тебе себя привязываю.

Не на день, не на два, а на вечные времена.

Как на узде пса держали, уйти не давали,

Так я в петлю обряжаюсь, пред тобой на колени опускаюсь.

Язык мой – ключ, глаза – замок, чтоб меня никто не превозмог!

– Остановите их! – рявкнул берсерк своей своре, но Бронец не подвел.

– Я тебе друг, коль ты мне не враг. Да будет так, –

завершил он обряд, с досадой и чем-то непонятным, по-звериному темным глядя на Черву.

На правом запястье у него возникал узор-науз, проявляющийся на ее шее.

Мечты о свободе привели ее на поводок к варвару. Смешно. До слез.

17 Беовульф

Второй весенний месяц,

перекройная неделя

Зареволесское княжество,

Стрежень

Весна наконец взяла бразды правления в свои руки. Линяли, меняя шубки, зайцы с белками, птицы свиристели, не смолкая. Ноздреватый снег истаивал на глазах, ручьи текли реками, капель звенела вовсю. Но для Червы вся эта «благодать» значила лишь одно: ежели они не успеют добраться до Стрежни затемно, останавливаться на ночлег будет мокро.

Солнце припекало, и Черва, запарившись, скинула дубленку на круп Норова, оставшись в одном черном кафтане. Взгляд Бронца, едущего чуть позади на своем игреневом Лиходее, почуялся чесоткой меж лопатками. Спустя две дюжины минут, Черва не выдержала-таки и, не оборачиваясь, напомнила варвару о приличиях.

– Кафтан мне прожжете, сударь!

Взгляды голубых глаз волкодава и впрямь все чаще стали обжигать. Черве под ними делалось неуютно, но не так, как от сального, липкого, пачкающего внимания простолюдинов. Бронец повел плечами, словно в пластинчатом куяке ему вдруг сделалось тесно, и устремил потяжелевший взгляд за горизонт.

– Косы у тебя, княжна, для глаз услада, – проронил он.

Кто о чем, а горец о косах! Черва покосилась на его сложно увязанные пряди цвета спекшейся крови и фыркнула, пряча смущение. От незамысловатой похвалы на сердце невольно потеплело.

Косы – длинные, толстые, шелковистые как барханские ткани – были ее гордостью. Но все в стае князя Серыся нарочно их обходили вниманием и доброго слова ни разу о них не говорили. Ведь они были черные, что сажа. А рысям таких иметь не положено.

Но с чего это он нежданно решил удостоить ее беседой? Слова эти были первыми, что Бронец сказал за последние пару дней, а до них как воды в рот набрал. Дрессировал он ее эдак. Чтоб, вестимо, осознала свою ошибку и прощения за нанесенное ему умозрительное оскорбление попросила.

Но тут он просчитался (а умеют ли варвары вообще считать?). Во-первых, Черва не в зверином цирке Укротителя, чтоб ее дрессировать. Во-вторых, молчание – не та острастка, чтоб ее запугивать. Бронец, может, допрежь и водился единственно с болтушками, а Черва словоблудия и пустобрехства не уважала. И, наконец, она искренне недоумевала, в чем она не права.

Она отдалась во власть Бронца, освободившись

тем самым от власти батюшки. Отныне команды князя Ревеня Серыся (да и вообще кого бы то ни было, опричь Бронца) ею не воспринимались вовсе. Но стоило ей отослать княжеских берсерков обратно к батюшке несолоно хлебавши, как Бронец решительно заявил, что готов немедля снять с нее науз-ошейник. Поелику привередливая кисейная барышня, воротящая морду от княжичей, на поводке ему даром не сдалась. Только силы отнимает, надобные для укрощения ее строптивого нрава.

Она тогда вежливо (насколько это было возможно после сравнения ее лица с мордой) поблагодарила его за спасение. И просветила, что отныне он втянул себя в княжеские склоки, а выпутаться из них запросто не удастся. Князь Серысь не простит варвару присвоения столь удобной разменной монеты. Сиречь Червы.

Черва крайней в ответе за это оказаться не желала (ее дело сторона, обряд Бронец сам завершил!), посему предложение снять ошейник решительно отклонила. Со словами, что лучше уж пострадает ее гордость, чем сызнова лицо. Ведь покуда она на поводке у Бронца, она под его защитой. В том числе от него самого.

Он тогда как-то страшно потемнел лицом. Вестимо, решил, что она им воспользовалась. Невдомек ей было, как оскорбила она его, допустив, что он на девку способен руку поднять. С тех пор с ней не разговаривал. До сего дня.

Удачу стоило ловить за хвост. Пустой болтовни Черва и впрямь не выносила, но в основном ежели она отвлекала от дела: плетения наузов, тканья гобеленов или составления противотрав. Но однообразный лес вокруг, сменившийся прозрачным березняком, стоило им пересечь границу Сумеречного и Зареволесского княжеств, да сдержанная рысь Норова ей надоели – мочи нет! Тут и до беседы с варваром поневоле снизойдешь.

– Сила у вас, Бронец, с княжеской потягаться может, – словно между прочим заметила Черва, касаясь пальцами узора на шее.

Тот, вопреки ожиданиям, не мешался. Разве что Бронец из-за него воспринимался отчетливее. Черва отныне загодя чуяла его приближение, почитай, за версту. И иногда угадывала его настроение, подчас нечитаемое на грубом, рубленном лице. И, само собой, любое его слово теперь для нее было командой.

Чудно, что при таком раскладе он не заставлял ее силой принести извинения.

В любом случае, Черва на диво легко сносила ошейник. Привыкла, должно быть, к покорности, покуда жила на коротком поводке у батюшки с матушкой.

Повисло молчание, нарушаемое лишь чавканьем копыт жеребцов по раскисшему Тракту. Бронец пожевал кольцо в губе, поиграл желваками и хмыкнул.

– Ты, княжна, ежели чего узнать хочешь, так спрашивай напрямую, душевно прошу, – он упрямо выдвинул нижнюю челюсть и напомнил. – Мы же, огнегорцы, до того дремучие, что намеков не разумеем.

Он ее… дразнит?! Черве хотелось бы просветить его еще и касательно его дурных манер, но язык прилип к небу. Ошейник вынуждал говорить лишь то, что требовал… хозяин.