Преданные богам(и)
Шрифт:
Одно счастье. Одолен наконец-то выспался.
19 Укротитель
Второй весенний месяц,
ветхая неделя
Зареволесское княжество,
окрестности Вольска
Ганька сбежал.
Хотел дать деру сразу, как Гармала полюбопытствовал, какого ляда он трясется осиновым листом, но удержался. Чересчур подозрительно бы это выглядело.
Посему он тогда честно ответствовал, мол, попросту перепугался, когда о всамделишном ворожее услыхал. И отправился вслед за волкодавом
Была у него какая-то мысля о затмении Вдругорядной Луны, что лет двадцать назад случилось. Мол, ворожей в тот день родился, а значит может быть многоликим. Все знают одну его заурядную личину и не подозревают, что под ней прячется варрах. Но Ганьке на это уже было наплевать (ага, три раза через плечо).
Ворожей, падла, продолжал вторгаться во сны еженощно. И теперь даже разговаривал. Тепло так, ласково. Только вот муторно на сердце было после слов его, неспокойно. А самое жуткое, что Ганька, кажется, ему отвечал. Вспомнить бы, что он там плетет!
Просыпался Ганька отныне в поту и мыле. И все чаще ловил на себе пустой взгляд слепых глаз Гармалы. Тот, ясен-красен, не мог не слышать, как сердечко у Ганьки после этих снов из груди выпрыгивало.
У Ганьки тогда раз за разом перед глазами вставали картины допросов, какими волкодавы заподозренных в ворожбе и многоликости пытают. Одна другой страшнее. И Ганька не выдержал-таки. Смалодушничал. Сбежал. Куда уж ему мир спасать, коли себя не может!
Тут, на юге, было заметно теплее. Горная гряда оканчивалась севернее, и ничто не мешало ветрам из степей и пустынь согревать Заревой лес. Березы, дубы, липы, тополя и каштаны уже тонули в дымке проклевывающихся первых клейких листочков.
Селяне начинали вспахивать поля. Засеивали яровые, подкармливали озимые. Кропили землю кровью жертвенных ягнят и закапывали живьем кур, задабривая таласымов. Селян караулили сторожевые псы – гридни или стрельцы, охраняя от нападений бешеных, участившихся после разорения Стрежни.
По слухам, волкодав Бронец с беглой княжной Червикой спасли зареволесцев от большей беды, перебив остатки бешеных в Стрежни. Но как произошло это несчастье с селянами, откуда пришла зараза, и куда подевалась скотина с домашней птицей остается лишь гадать. Очевидцев не отыскалось.
Ганька с Гармалой остановились близ реки Осколков, в крохотной деревушке на дюжину дворов, где даже капища своего не было. За прохудившимися тынами стояли небеленые мазанки из сырцового кирпича – смеси глины и навоза, крытые камышом вместо соломы на крышах.
Вослед слепому волкодаву тут плевались, а, заприметив Ганьку в заплатанном кафтане скомороха, осеняли себя треуглунами. Вот же глухомань, Скомороший бунт был тридцать лет назад, сейчас уже средь скоморохов ни одного многоликого не сыщешь!
Ночь Ганька не спал. Дождался волчьего часа, что перед рассветом, убедился, что Гармала крепко сопит в две
С первыми петухами мужики погонят коров на выпас, босые бабы с коромыслами направятся к реке. И проснется Гармала! Посему следовало поторопиться. До Вольска осталось рукой подать, и Ганька надеялся, что, благодаря близости цели путешествия, волкодав не станет отвлекаться на поиски надоедливого помощничка.
Козьи тропы безликому Ганьке ни в жизнь не поддались бы, но до Тенёты он и пешком доберется. Жаль, наузных сапог-скороходов у него нет, ну да и пес с ними. С бродячим цирком он не в пример больше верст покрывал.
Кистени у него с собой, на еду и постой он всегда своими выступлениями заработать может. Стаи оголодавших диких оборотней волкодавы знатно проредили, а с запретом на распитие целебных вод новых не появлялось. Бешеные мимо Ганьки пройдут и не заметят, не почуяв от безликого угрозы. Да самое страшное, что с ним может случиться – это Могильник, будь он неладен!
В подлесок Ганька ступил без опаски. Тут пару верст срезать можно, а там уж и Тракт покажется. Прошлогодней листвы в подлеске было немного, на влажной траве разъезжались ноги. Ганька пробирался почти на ощупь от тощих березок к молодым дубам. Не бурелом, но пару раз он все равно от души треснулся лбом о ветви.
Над головой тоскливо, на одной ноте завывал ветер, как скучающий по хозяевам пес. Стонали под ним кроны, где-то ухала сова. Вскоре к ней присоединилась кукушка, и на горизонте забрезжила заря. Вызолотила брюхи туч, верхушки деревьев и ласково пригрела правую щеку.
Идти стало гораздо веселей. Ганька почесал нос, на котором ближе к лету ярче становились веснушки. И с улыбкой рухнул лицом в прелые листья. Из шеи у него торчал пропитанный дурманом дротик.
Очнулся утром. Того же дня или другого – не угадаешь. В нос ударила тяжелая мускусная звериная вонь. Перед глазами плыли и качались стальные прутья.
Из огня да в полымя.
Дергаться и выдавать, что очнулся, Ганька не торопился. Едва пошевелившись, мысленно высказал пару ласковых похитителям. Он был связан по рукам и ногам. Кистеней и заветного мешка со скоморошьим скарбом за спиной не было.
Кое-как проморгавшись от дурмана, Ганька осторожно огляделся, повращав глазами. Он лежал на боку в клетке, устланной соломой. Смердела она тошнотворно, не только звериной шерстью.
Вокруг вздымался бор корабельных сосен. Стройные ряды рыжих стволов и зеленых игольчатых крон на их верхушках, сквозь которые косыми лучами просвечивало золотое рассветное солнце. Пахло хвоей и смолой.
За стальными прутьями в четверть пяди толщиной виднелись кибитки на колесах, умело размалеванные зелено-бурыми разводами. В лесу сразу и не приметишь. Клетка с Ганькой тоже стояла не на земле, а на телеге. Не к добру.