Предатель. Я тебе отомщу
Шрифт:
– Спасибо тебе. Для меня это было важно, – шепчу я, и сбрасываю вызов, вытираю лицо рукавом, сердце колотится, но легче, чем было минуту назад.
Тимофей тянет меня за руку, смеётся, и я улыбаюсь ему, слабо, но искренне, пытаюсь собрать себя по кускам.
Через пару дней звонит Светка, бывшая коллега из фирмы Артёма. Голос её быстрый, взволнованный, и она вываливает новости, как ведро воды:
– Ир, ты слышала? Твой Морозов-то совсем спёкся. Фирма тонет — банкротство на носу, проверки приезжают чуть ли не каждый день, налоговая, пожарные, все подряд. Он пьёт без остановки,
– Это меня не касается.
– Как это не касается-то? У тебя ж это… сын от него.
Я вздыхаю. О нашей связи с Артёмом знали немногие, и я уже жалела что как-то раз поделилась этим со Светой.
Но зачем она мне это рассказывает? Крах Морозова — это не моя вина, не моя месть, это он сам, его выбор, его жизнь, что он раздавил, как стекло под ногами. Светка что-то ещё говорит, но я сбрасываю, ставлю телефон на стол, и смотрю в окно — серое небо, мокрые крыши, и внутри меня тишина, холодная, но спокойная.
Я поступила неправильно. Это грызёт меня ночами, когда Тимофей спит, а я сижу с чашкой чая, глядя в темноту. Я разрушила семью Насти, поверила Артёму, его словам, его рукам, что тянули меня к нему, как магнит.
Но это ничего не меняет — прошлое не переписать, не склеить, как разбитую вазу. Я могу только идти дальше, искать работу, растить сына, пытаться искупить хоть что-то, хоть крупицу того, что я натворила. Не для Насти — она уже отпустила это, — а для себя, для Тимоши, чтобы он не нёс мой груз, мою вину.
Я беру его на руки, он смеётся, тянет меня за волосы, и я шепчу ему: «Мы справимся». Это не обещание, не клятва — это надежда, слабая, дрожащая, но моя. Артём остался позади, с его угрозами, его бутылками, его крахом, и я ищу искупление, шаг за шагом, в этой маленькой комнате, где пахнет супом и началом новой страницы жизни.
37. Настя
Проходит два месяца после суда, и с Игорем всё становится настоящим — не громким объявлением, а тихим шагом, что мы делаем вместе. Вечером в кафе, где огни отражаются в реке, он берёт мою руку, смотрит в глаза и говорит:
«Насть, давай встречаться по-настоящему».
Я киваю, улыбаюсь, и внутри что-то отзывается, мягко, тепло, как свет, что пробился сквозь щель. Он не Артём — нет его резкости, его контроля, его криков, что резали меня, как нож. Игорь мягкий, но твёрдый — его голос успокаивает, его взгляд греет, но он не загоняет меня в рамки, не душит, и я впервые могу просто быть рядом, не боясь, что меня раздавят.
Мы все больше проводим время вместе, и с ним всё легко, как дыхание после долгого бега. По выходным утром он забирает меня, и мы гуляем по парку — листья падают, ветер шумит в ветках, а он рассказывает, как в детстве крал яблоки у соседей и однажды застрял на заборе. Я смеюсь, звонко, свободно, и понимаю, что с ним мне не нужно взвешивать слова, не нужно ждать подвоха.
Вечерами мы у него — он ставит старый винил, игла шипит, и мы болтаем о работе, о глупых фильмах, о том, как он чуть не спалил кухню, экспериментируя с пирогом. Я замечаю, как
Однажды он говорит: «Поехали за город».
Мы едем на его машине, поля мелькают за окном, леса алеют, небо синее, чистое, и через два часа останавливаемся у озера. Игорь расстилает плед, достаёт еду, и мы сидим, солнце греет щёки, вода тихо плещется.
– Рыбачила когда-нибудь? – спрашивает он, глаза блестят, тёмные, с искрой.
– Нет, – отвечаю я, и улыбаюсь, глядя, как он тянется к удочке.
– Тогда учись, – говорит Игорь, вручает мне удилище, его пальцы касаются моих, тёплые, чуть грубоватые, и я хихикаю, когда леска цепляется за куст.
Он не ворчит, не злится — распутывает, смеётся со мной, и я чувствую, как легко мне с ним, как будто я заново открываю себя, без тени прошлого.
Вечером у костра воздух прохладный, пахнет дымом и хвоей, огонь трещит, бросает оранжевые отблески на лицо Игоря, выхватывает его скулы, тёмные глаза, что блестят в полумраке. Я сижу, обхватив колени, плед сполз с плеч, и тепло от костра греет щёки, но внутри всё дрожит — не от холода, а от того, что я чувствую рядом с ним. Он смотрит на меня, взгляд мягкий, но глубокий, и вдруг говорит:
– А давай к твоим родителям съездим? Познакомишь меня, – голос его тихий, тёплый, но в нём вопрос, осторожный, как шаг по тонкому льду, и я вижу, как он ждёт, чуть наклонив голову, будто боится спугнуть меня.
Я замираю, сердце сжимается, но не от страха, как раньше, а от чего-то нового, тёплого, что растёт внутри, как слабый свет в темноте.
– Ты серьёзно? – спрашиваю я, и голос мой дрожит, не от сомнения, а от удивления, от этого шага, что он предлагает так просто, как будто это естественно.
– А почему нет? – отвечает он, и глаза его темнеют, голос становится чуть глуше, в нём мелькает тень, старая, но живая. – Своих-то у меня нет. Мама умерла, когда мне было десять, отца я не знал, – добавляет он, и улыбается, слабо, но искренне, уголки губ приподнимаются, но в глазах что-то щемит, как эхо той боли, что он носит с собой.
Я смотрю на него, и горло сжимается, не от жалости, а от понимания — он открывается мне, тихо, без надрыва, и это трогает глубже, чем я ожидала.
– Мне очень жаль, – шепчу я, и тянусь к его руке, сжимаю его ладонь, пальцы тёплые, чуть шершавые, и я чувствую, как его кожа отвечает на моё касание, лёгким движением, как будто он тоже ищет опору.
– Да брось, выкарабкался же как-то, – говорит Игорь, и голос его светлеет, он пожимает плечами, но я вижу, как он отводит взгляд к огню, будто прячет что-то, что всё ещё болит. – И вообще — может, это мой коварный план! – добавляет он, и хитрая искра мелькает в его глазах, уголки губ дёргаются в улыбке.
– Какой? Чтобы разжалобить меня? – смеюсь я, неловко, но легко, и звук моего смеха тонет в треске костра, но внутри что-то оттаивает, медленно, как лёд под солнцем.
– Чтобы увидеть твою маму и узнать, как ты будешь выглядеть в старости, – отвечает он, и смеётся, коротко, тепло, наклоняется ближе, и я чувствую его дыхание, лёгкое, с запахом дыма и мяты.