Предатель. Я тебе отомщу
Шрифт:
Я смеюсь в ответ, громче, чем хотела, и тепло его слов растекается по груди, как горячий чай в холодный день. Но потом я замолкаю, смотрю на огонь, языки пламени танцуют, бросают тени на землю, и внутри что-то шевелится — не боль, не обида, что жила во мне годами, а желание, слабое, но живое, как росток, что пробился сквозь асфальт.
Его слова о родителях — моих и его — ложатся на сердце, и я понимаю, что он не просто хочет познакомиться, он хочет быть частью чего-то, чего у него никогда не было. И я хочу этого тоже — не просто для
Страх, что всегда приходил, когда я думала о маме и папе, о том, что они скажут, как посмотрят, — он всё ещё где-то там, в тени, но он уже не душит, не сжимает горло. С Игорем рядом я чувствую себя сильнее, спокойнее, и это новое чувство — доверие, что растёт во мне с каждым днем все больше.
Я беру телефон, пальцы дрожат, но не от холода, а от предвкушения, от этого шага, что я делаю не одна, а с ним. Набираю маме, и сердце стучит, но уже не в панике, а в ритме чего-то светлого, что я только начинаю понимать.
– Мам, привет, – говорю я, и голос мой мягкий, без того кома, что был раньше, без той тяжести, что я носила в себе, как камень.
– Настенька? Ты как? – отвечает она, и я слышу её удивление, её тепло, что пробивается сквозь треск в трубке.
– Хорошо. Как вы? – спрашиваю я, и сжимаю телефон, но уже не от напряжения, а от ожидания.
– Отец лечится, третий месяц в клинику ходит, ни капли не пьёт. Я в столовой работаю, готовлю там, – говорит она, и в голосе её гордость, хрупкая, но настоящая.
– Это здорово, мам. Слушай… я хочу приехать. С Игорем, моим… парнем, – говорю я, и слово «парень» звучит непривычно, но тепло, как будто я пробую его на вкус.
– Конечно, дочка! Приезжайте, мы будем рады, – отвечает мама, и я слышу, как её голос дрожит, но не от слёз, а от радости.
Я сбрасываю вызов, смотрю на Игоря, и он улыбается, тянет меня к себе, обнимает, и я утыкаюсь в его плечо, вдыхаю его запах — кофе, лес, тепло.
– Они ждут нас, – шепчу, и он кивает, гладит меня по спине, и я чувствую, как обида, что жила во мне десять лет, тает, как снег под солнцем.
Я мирюсь с ними — не громкими словами, не слезами, а тихо, внутри, и это освобождает меня, как будто я отпустила старый канат, что держал меня на месте.
Через неделю мы едем к ним. Машина катит по трассе, Игорь включает радио, напевает что-то старое, и я смотрю на него — на его профиль, на руки, что лежат на руле, и понимаю, что не боюсь этого шага. Он хочет знать моих родителей, хочет быть частью моей жизни, и это не давление, не цепи, а мост, что он строит ко мне. В родном городе мы идём к их дому — панелька, третий этаж, запах краски в подъезде, и я звоню в дверь, сердце стучит, но уже не от страха, а от предвкушения.
Мама открывает, глаза её блестят, отец стоит за ней, трезвый, с улыбкой, и я вижу, как они изменились, как стараются.
– Это Игорь, – говорю я, и он жмёт им руки, мягко, но уверенно,
– Так уж вышло, – говорит Игорь, когда мама спрашивает про семью, и голос его ровный, но в нём тень старой боли. – Рад познакомиться с вами, – добавляет он, и я вижу, как он смотрит на меня, тепло, глубоко, и понимаю, что он здесь не просто ради меня, а ради себя тоже — чтобы найти то, чего ему не хватало.
Я сижу, пью чай, слушаю их разговоры, и чувствую, как легко мне — с ним, с ними, с собой. Я учусь доверять — его рукам, что не сжимают, а обнимают, его словам, что не ранят, а лечат. Учусь любить — без страха, без тени прошлого, что душило меня с Артёмом. С Игорем это река — тихая, глубокая, и я плыву по ней, не боясь утонуть, зная, что он рядом, и я больше не одна.
38
Всё начинается с звонка Кати — голос её дрожит от счастья, и она почти кричит: «Насть, я родила!»
Я бросаю дела в офисе, еду в больницу, сердце стучит, но не от тревоги, а от радости, что греет меня изнутри. В палате пахнет антисептиком и цветами, что кто-то оставил на подоконнике, а Катя лежит, бледная, но сияющая, с малышкой в руках. Девочка — крохотная, с тёмным пушком на голове, спит, и я смотрю на неё, чувствуя, как тепло разливается по груди.
– Ну, как тебе моя Соня? – спрашивает Катя, голос слабый, но живой, глаза блестят от усталости и любви.
– Прелесть, – шепчу я, сажусь рядом, беру её руку, сжимаю, и мы смеёмся, тихо, чтобы не разбудить ребёнка.
– Помнишь, как я ныла, что боюсь рожать? – говорит она, и улыбка её становится шире. – Ты тогда в офисе шутила, что, если не соберусь, то я останусь вечной помощницей Игоря Николаевича, а детей заведу только в мечтах, – добавляет она, и я хихикаю, вспоминая те дни, когда мы с ней, ещё не такие близкие, сидели за одним столом, пили кофе в перерывах и болтали о жизни.
Она была правой рукой Игоря, пока не ушла в декрет, а я тогда только начинала, не зная, что она станет мне такой родной.
– А ты взяла и сделала это, – отвечаю я, и мы смеёмся снова, легко, чисто, и я чувствую, как наша дружба, что родилась в офисе среди бумаг и звонков, крепнет, становится чем-то большим, как мост, что держит меня на плаву.
С ней я на своём месте — не одна, не потерянная, а там, где мне хорошо, и это тепло, настоящее, как объятие.
Через неделю в город приезжает Аня, детей она оставляет на своего мужа, — подруга из прошлого, что знала меня до Артёма, до всех этих трещин. Мы встречаемся в кафе, берём кофе, и она смотрит на меня, щурясь, будто изучает. День пролетает — мы гуляем по набережной, заходим в магазинчик с открытками, смеёмся над дурацкими надписями, и я замечаю, как легко мне с ней, как будто годы разлуки растаяли.