Предатель. Я тебе отомщу
Шрифт:
Она поднимает взгляд, откладывает бумаги, и заявляет:
– Лечение возможно, – голос её тёплый, ровный, с лёгкой хрипотцой, как будто она говорит это каждый день, но для меня эти слова — как гром, что раскатывается в тишине. – Детей я не гарантирую, это сложный случай, но здоровье поправить реально. Есть современные методы, гормоны, процедуры — шансы есть, – продолжает она, и в её тоне мелькает надежда, слабая, тонкая, как первый луч солнца после долгой ночи.
Я замираю, слова врача повисают в воздухе, и я не знаю, что чувствую
Надежда. Это слово, что я не смела произнести даже про себя, начинает расти внутри, медленно, осторожно, как росток, что пробивается сквозь камни.
Я смотрю на свои руки, на выписки, где чёрным по белому написано, что я сломана, что моё тело подвело меня, и впервые за годы вижу не приговор, а возможность. Не детей — я не позволяю себе мечтать так далеко, — а шанс вернуть себе хоть часть того, что авария отняла, хоть часть себя, что я потеряла в тех больничных коридорах, в лжи Артёма, в его равнодушии.
– Это не быстрый процесс, – добавляет врач, и её голос возвращает меня в комнату. – Нужно будет сдать анализы, пройти обследование, но я видела случаи хуже вашего, и мы их вытягивали. Главное — начать, – подытоживает она, и улыбается, слабо, но искренне, и я чувствую, как слёзы подступают, горячие, тихие, но я моргаю, сдерживаю их.
Игорь сжимает мою руку под столом, пальцы его тёплые, сильные, и я поворачиваюсь к нему. Он смотрит на меня, глаза его блестят, тёмные, глубокие, и в них нет жалости, нет разочарования — только поддержка, чистая, как вода, что смывает грязь.
– Слышала? Есть шансы, – говорит он тихо, голос мягкий, но твёрдый, и сжимает мою ладонь сильнее, как будто хочет передать мне свою уверенность. – Мы справимся, Насть. Я рядом, – добавляет он, и я киваю, слабо, но искренне, уголки губ дрожат, но я улыбаюсь.
Надежда. Она не громкая, не яркая, как в фильмах, где всё решается за минуту. Она хрупкая, дрожащая, как пламя свечи, что может погаснуть от сквозняка, но она есть, и я цепляюсь за неё, впервые позволяя себе поверить, что я не просто обломки прошлого, не просто женщина, что осталась ни с чем.
Это не обещание детей — я не готова даже думать об этом, не хочу строить замки из песка, что рухнут от первого ветра. Это надежда на здоровье, на контроль, на то, что я могу быть больше, чем моя боль, больше, чем та авария, что перечеркнула меня.
Я выдыхаю, медленно, глубоко, и чувствую, как напряжение в груди тает, не до конца, но достаточно, чтобы дышать легче. Врач что-то записывает, шуршит ручкой по бумаге, и я смотрю на Игоря, на его спокойное лицо, на руку, что держит мою, и думаю — может, это не только про врача, не только про лечение. Может, это про нас, про то, что он здесь, рядом, и не уходит, даже зная всё.
Надежда — не только в словах врача, но в этом кабинете, в этом моменте, в том, что я больше не одна. И я улыбаюсь, тихо, почти незаметно, но впервые за долгое время это не маска, а что-то настоящее, что
36. Ира
Утро начинается с крика Тимофея — он уронил миску с кашей, овсянка размазана по полу, и я стою, глядя на это месиво, с тряпкой в руках, а в голове только одна мысль: я больше не могу.
Несколько месяцев назад я уволилась из фирмы Артёма, собрала вещи, взяла Тимошу и уехала к маме — в её тесную двушку на окраине, где пахнет старым линолеумом и супом, что она варит каждый день. Я порвала с ним всё — звонки, сообщения, его пьяные вопли в трубку, что я «шлюха». Подала на алименты, хотя знаю, что он скорее сгинет, чем заплатит хоть копейку.
Его мать звонит мне каждый день — голос её резкий, как нож, шипит угрозы: «Ты пожалеешь, Ира, я тебя в суд затаскаю, ребёнка отберу».
Я устала, замучалась, сижу ночами над сайтами с вакансиями, отправляю резюме в никуда, а утром встаю с тяжёлой головой, будто камни в неё насыпали.
Тимофей тянет меня за рукав, глаза его большие, светлые, такие же, как у Артёма, и я вздрагиваю, отгоняю эту мысль. Он не виноват. Никогда не был.
Но я смотрю на него, на его улыбку, и чувствую укол в груди — я разрушила чужую жизнь ради этого мальчика, ради себя, ради Артёма, что обещал мне звёзды, а дал только грязь.
Я беру телефон, пальцы дрожат, и набираю номер Насти, который достала через третьи руки на всякий случай.
– Алло, Настя? Это Ира, – говорю я, и голос мой хрипит, горло сжимается, но я держусь.
– Откуда у тебя мой номер? – мгновенно напрягается она.
– Это неважно.
– Ну… хорошо, раз неважно. Зачем звонишь? – задумчиво тянет Настя, и голос её ровный, спокойный, без злобы, что я ждала, и это сбивает меня с толку.
– Я… хотела сказать… прости меня, – выпаливаю я, и слова падают, тяжёлые, неуклюжие, как камни. – За всё, что было. За Артёма, за то, что я… ну, ты понимаешь. Я не хотела, чтобы так вышло, но это не оправдание. И… не вини Тимошу, пожалуйста. Он ни при чём, – продолжаю, и голос дрожит, слёзы подступают, но я сглатываю их, жду её ответа, как приговор.
– Ира, я никогда не винила Тимофея, – говорит она тихо, и в голосе её нет яда, нет ненависти, только усталость, мягкая, почти тёплая. – Это не его вина. И… я не держу на тебя зла. Всё в прошлом, – добавляет она, и я слышу, как она выдыхает, как будто сбрасывает что-то с плеч.
Я молчу, телефон дрожит в руке, и слёзы всё-таки текут, горячие, тихие, стекают по щекам, капают на стол.
Это не прощение, не совсем — это конец, точка, что она ставит, и я чувствую облегчение, смешанное с горечью. Она закрывает глаза на все, без криков, без обвинений, и я понимаю, что не заслужила этого спокойствия, но беру его, как подарок, что мне не по карману.