Предсмертные слова
Шрифт:
А вот ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА ЗАГРЯЖСКАЯ, родная тётка Натальи Николаевны Гончаровой, жены поэта Пушкина, говаривала: «Не хочу умереть скоропостижно. Ведь как неловко явиться перед богом, запыхавшись, угорелой и впопыхах. А мне нужно сделать Господу Богу три вопроса: кто были Лжедимитрии, кто Железная маска, а кавалер д’Эон — мужчина или женщина? Говорят также, что Людовик XVII увезён из Тампля и его спасли; мне и об этом надо спросить». Ничего-то у старухи Загряжской, статс-дамы, фрейлины и кавалерственной дамы ордена святой Екатерины, не получилось — умерла она от удара, скоропостижно.
Кавалер или кавалерша ШАРЛЬ ЖЕНЕВЬЕВА д’ЭОН, странная личность, которая так заинтересовала графиню Загряжскую, сорок восемь лет прожил мужчиной, а тридцать четыре его считали женщиной. Этот честолюбивый, энергичный, ловкий и умный искатель приключений стал доверенным лицом Людовика XV, его тайным агентом и послом в Петербурге и Лондоне. Но жизнь, начатая им столь блестяще, закончилась для него в крайней бедности. Д’Эона, называвшего себя гражданкой Женевьевой, подобрала на улицах Лондона добрая француженка, мадам Колль, приняв его за нищенствующую старушку, и приютила у себя в трущобной квартирке. По её словам, жизнь Женевьевы заключалась «во сне, еде,
Сам Государь всея Руси ИВАН ВАСИЛЬЕВИЧ ГРОЗНЫЙ в день своей кончины приказал нести себя в Казну, где наслаждался игрой и блеском драгоценных камней. Потом попросил английского посланника Горсея положить ему на ладонь кораллы и бирюзу. И увидев, что они потускнели, заметил: «Видите, как они бледнеют. Это значит, что я отравлен. Они предвещают мою кончину…» Потом повелел лейб-лекарю Эйлофу подать свой посох, сделанный из рога единорога, но минутой позже сказал: «Слишком поздно, рог уже не убережёт меня». И вдруг застонал: «Худо мне… Унесите меня отсюда до следующего раза…» В третьем часу дня он велел растопить баню, куда направился, распевая свои любимые стихиры, и где долго, более четырёх часов, мылся и парился. Из бани довольный и распаренный царь вернулся в опочивальню и возжелал потешить себя игрой в шахматы, до которых был большой охотник. Кликнули молодого рязанского дворянина Родиона Биркина, весьма искусного шахматиста. Государь стал расставлять фигуры, но руки уже не слушались его. Все фигуры стояли по своим местам, «кроме короля, которого он никак не мог поставить на доску». Не справившись с королем, царь лишился сил, потом повалился навзничь и испустил дух. На дворе было 18 марта 1584 года, «день, который ещё зимой указали для его смерти лопари-шаманы». Когда их, знаменитых саамских целителей, по санному пути пригнали из Лапландии в Москву, они отказались лечить царя: «Он скоро умрёт. Мы помочь бессильны» и назвали точную дату смерти. Так и случилось — шаманы слов на ветер не бросали. С кончиной Ивана Грозного и его сыновей — богомольного и кроткого Фёдора, прозванного «звонарём» за его любовь к церковным службам, и малолетнего Дмитрия, то ли зарезанного, то ли зарезавшегося в Угличе, — прекратилась на Руси династия Рюриковичей.
И российский поэт, глава акмеизма НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ ГУМИЛЁВ, тридцатипятилетний «царь-ребёнок», игрушками которого были поэзия, война и путешествия, играл перед смертью в шахматы. В своём последнем письме из тюрьмы он сообщал своей второй, молодой жене, Анне Николаевне Энгельгардт: «…Я арестован и нахожусь на Гороховой. Не беспокойся обо мне. Я здоров, пишу стихи, читаю Гомера и Платона и играю в шахматы. Пришли сахару и табаку». В списке «заговорщиков» по делу № 2534, приговорённых к расстрелу, Гумилёв, «бывший дворянин, бывший офицер, беспартийный, поэт, участник Петроградской Боевой организации», проходил под номером 30. В день ареста его предупреждали об опасности. Известен и его ответ: «Благодарю вас, но мне бежать незачем — большевики не посмеют меня тронуть». Ещё как посмели! Когда арестованного гражданина мира выводили из Дома искусств на Мойке, где было общежитие писателей, немало юных почитательниц приветствовало его на подъезде, и он сказал конвоирам: «Вот так женщины провожают людей, идущих на смерть». Как в воду глядел. На рассвете 24 августа 1921 года в тюремную камеру № 7 «Крестов» вошли латышские стрелки: «Заключённый Гумилёв, на выход!» — «С книгами?» — спросил он. «Нет», — ответили ему. Он побледнел, перекрестился и пошёл своей прямой походкой, не оборачиваясь. На стене камеры остались девять последних, написанных им слов: «Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь. Гумилёв». На следующее утро его вместе с другими арестованными конвоиры вывели из заброшенного порохового склада на Ржевском артиллерийском полигоне близ Бернгардовки, под Петроградом. Был Гумилёв совершенно спокоен, точно такой же, как и когда охотился на львов в Африке, и водил улан в атаку на немцев под Ригой, и говорил в лицо матросам Балтийского флота о верности своему Государю. «Смерть нужно заслужить, — бывало, говаривал он. — Природа скупа». «Поэт Гумилёв, выйти из строя!» — раздалась команда. В измятом чёрном костюме, без галстука, с папиросой в зубах, поэт сделал шаг вперёд, к свежевыкопанному рву и громко заявил: «Здесь нет поэта Гумилёва, здесь есть офицер Гумилёв, Георгиевский кавалер!» — «Николай Степанович, не валяйте дурака!» — оборвали его. Гумилёв улыбнулся, бросил под ноги недокуренную папиросу и осторожно затоптал её носком ботинка. И тогда раздался залп. На расклеенных по всему Петрограду афишах было сообщено населению о его смерти. Могила поэта до сих пор не найдена — Гумилёв так и остался вечной перелётной птицей, по словам Ивана Бунина, «дикой и гордой».
Российская поэтесса АННА АНДРЕЕВНА АХМАТОВА, урождённая ГОРЕНКО, первая жена Николая Гумилёва, проснулась субботним мартовским утром в санатории «Домодедово» под Москвой в прекрасном настроении. «Самая худая женщина Петербурга», как её, бывало, называли, а теперь старая, тучная, изнурённая болезнью, она сидела на высокой больничной кровати, в тапочках на босу ногу, но выглядела по-королевски. «Сегодня я не только ходила по коридору, как большая, но и немного карабкалась по лестнице», — хвасталась она сестре Ирине. И охотно шутила по поводу «великолепия её элитного санаторного номера, пышных и торжественных декораций его»: «Помнишь „L’ann'ee derni`ere `a Marienbad“?» («В прошлом году в Мариенбаде»). Она только что прочитала этот роман Роб-Грийе и сыпала цитатами из него. Но вечером, отправляясь спать, после того, как ей сделали очередной укол камфоры, она призналась: «Всё-таки мне очень плохо…» И добавила: «Жалко, что я не захватила с собой Библию». И это были её последние слова на земле.
«Как же я паршиво себя чувствую, знала бы ты, — признался великий американский романист ФРЭНСИС СКОТТ ФИЦДЖЕРАЛЬД очередной
Величайший фокусник Америки, циркач-одиночка и лучший продавец своих трюков ГАРРИ ГУДИНИ, рухнул на сцене гостиницы «Штатлер» в Детройте (штат Мичиган) во время своего представления. Его доставили в Грейс-госпиталь с разорванным аппендиксом, «чертовски длинной штукой». В больнице для него не нашлось отдельной палаты, и врачи были приятно удивлены той легкостью, с какой он согласился на койку в двухместной палате: «Ничего, ничего. Это для меня сойдёт». Скорее всего, дело было в многолетней привычке Гудини экономить. Он предупредил жену Беатрис, которая не отходила от него в его предсмертные часы: «Будь готова, если что-нибудь случится». А брату Хардину сказал свои последние слова: «Я устал и больше не могу бороться…» Ещё бы не устал! Его запирали в паровом бойлере, наполненном закипающей водой. Его зашивали в чреве только что выловленного кита. Его неоднократно закапывали заживо в землю, на глубину до двух метров. Его закатывали в гипс. Его закрывали в металлическом герметически запаянном гробу. На него надевали смирительную рубашку. Скованного по рукам и ногам, его запихивали в набитый железным ломом сундук, который опускали на дно Сены в Париже. В ножных кандалах и наручниках его спускали в лютый мороз под лёд реки в Детройте. В Лондоне его закрывали на двенадцать замков в железной ёмкости с пивом. В Москве его упрятали в камеру смертников Бутырской тюрьмы. Но Великий Гудини, сын эмигрировавшего из Венгрии раввина Мейра Вайса, творил поистине библейские чудеса и неизменно выходил победителем в схватке со Смертью. И вот: «Я устал и больше не могу бороться…» По роковому стечению обстоятельств «Короля наручников» похоронили в том же бронзовом гробу, который был заказан для его очередного номера с погребением заживо. Над гробом был сломан и возложен на его крышку деревянный жезл — старинный символ власти волшебника над природой.
«А я не хочу», — упрямо повторяла популярная американская кинозвезда 30-х годов прошлого столетия ДЖИН ХАРЛОУ своей матери, которая стояла возле её постели в клинике «Добрый самаритянин» и всё повторяла: «Держись, малышка, надо держаться!» «Малышка», двадцатишестилетняя героиня фильма «Платиновая блондинка» и носительница этого титула, провозглашённая в Голливуде первой секс-богиней, взглянула на мать угасающим взглядом и, собрав последние силы, выдохнула из себя ещё раз: «А я не хочу…» У неё отказали почки.
ЛЕВ НИКОЛАЕВИЧ ТОЛСТОЙ умирал на станции Астапово Рязанско-Уральской железной дороги. Накануне, ранним утром 31 октября 1910 года, он ушёл из дому в Ясной Поляне, ушёл без паспорта, с 39-ю рублями в кармане, направляясь неизвестно куда: то ли в Болгарию, то ли на Кавказ. В дороге, в тесном, переполненном, душном вагоне третьего класса, прицепленном к товарному поезду, в котором граф ехал, говорят, безбилетником, он жестоко простудился, у него началось воспаление лёгких, и ему пришлось сойти с поезда на богом забытой железнодорожной станции. И вот, лёжа в привокзальном домике, на квартире её начальника Ивана Ивановича Озолина, он прощался с жизнью. А однажды, когда его напоили молоком, вином и водой Виши, сел на постели и громким голосом, внятно сказал доктору Маковецкому: «Вот и конец, и ничего… Только одно и прошу вспомнить: на свете пропасть народу, кроме Льва Толстого, а вы помните одного Льва». Потом бредил, гнал от себя жену, кричал, что она «вот-вот войдёт ко мне». Её к нему и не пускали почти до самого конца. «Держали силой, запирали двери». Когда её всё же пустили, за 15 минут до его кончины, Софья Андреевна подошла, села в изголовье, наклонясь над ним, и стала шептать ему нежные слова, прощаться с ним, просила простить ей всё, в чём была перед ним виновата. Последние слова Толстого: «Люблю истину…» и несколько глубоких вздохов были ей единственным ответом. Говорят, что когда-то он сострил: «Ложась в гроб, я скажу о женщинах всю правду. Скажу и закрою крышку, чтобы ответа не услышать…» Не услышал. В 6 часов 5 минут утра 7 ноября 1910 года граф Лев Николаевич Толстой, «великий писатель земли русской», тихо скончался.
Графиня СОФЬЯ АНДРЕЕВНА ТОЛСТАЯ пережила мужа ровно на девять лет. Трудности бытия вернули её пышной фигуре матроны былую девичью стройность, а голос сошёл до едва слышимого шёпота. Почти ослепшая, она всё время пребывала в глубокой задумчивости. Утро 4 ноября 1919 года выдалось в Ясной Поляне чрезвычайно холодным, резкий ветер сотрясал ставни на окнах усадьбы и гудел в трубах. Дров не хватало, и спальню графини изрядно проморозило. Когда её дочери Татьяна и Александра поднялись к ней с чаем, она неподвижно лежала на кровати под кипой одеял и перин. Небольшая керосиновая лампа горела возле её кровати. «Что случилось, мама?» — спросила Александра. «Я очень озябла, — пробормотала Софья Андреевна. — Пожалуйста, накрой меня». Она горела в лихорадке. Её напоили вином и вызвали врача, но тот уже не мог ничем помочь ей: крупозное воспаление лёгких. «Ты думаешь об отце?» — спросила Татьяна. «Всё время… Всё время, Таня… Меня мучает мысль, что я не могла ужиться с ним… но прежде, чем я умру, Таня, я хочу сказать тебе… я никогда, никогда не любила никого, но только его». И больше не сказала ни слова. Потом широко раскрыла свои серые глаза, вновь закрыла их и кивком головы простилась со всеми, проявив известную учтивость и по отношению к смерти. Ей исполнилось 75 лет. Она жила при четырёх царях, видела четыре большие войны, три революции и прожила со Львом Николаевичем 48 лет, родив ему 13 детей, из которых выжили только пятеро.