Предсмертные слова
Шрифт:
Изумительной храбрости генерал, прославленный российский полководец и народный кумир МИХАИЛ ДМИТРИЕВИЧ СКОБЕЛЕВ погиб не на поле боя, а бесславно умер на ложе продажной любви. «Второй Суворов», как звали его русские солдаты, и «враг Германии», как звал его кайзер Вильгельм Второй, рано утром откушал в ресторане сада «Эрмитаж» со своим адъютантом Баранком, и тот запомнил последние слова генерала: «А помнишь, Алексей Никитич, как на похоронах в Геок-Тепе поп сказал, что „слава человеческая, как дым преходящий“. Подгулял поп, а хорошо сказал…» Потом Скобелев посетил в Москве известного славянофила Ивана Сергеевича Аксакова, главного редактора журнала «Русь», и оставался у него до 11 часов вечера. А перед уходом передал тому связку каких-то бумаг и документов (план войны с немцами?) и попросил сохранить их для него. «Боюсь, что у меня их украдут. С некоторых пор я стал очень подозрительным. Пожалуй, моя песенка спета. Я всюду вижу грозу». И эти слова стали последними, услышанными Аксаковым от героя Шипки и Плевны. От него молодой и холостой генерал поехал в гостиницу «Англетер», что на углу Петровки и Столешникова переулка, чтобы «в роскошно омеблированных нумерах снять потрясение». Там он и «нашёл забвение в грубом чувственном кутеже» в компании немки Ванды (Шарлотты Альтенроз), красивой кокотки, известной тогда
Композитор и адъюнкт-профессор химии АЛЕКСАНДР ПОРФИРЬЕВИЧ БОРОДИН весело отмечал широкую масленицу 1887 года, отмечал с коллегами, в складчину, на костюмированном балу в Медико-хирургической академии в Петербурге. Он много танцевал и смеялся, плотно ужинал, пел хором, кому-то подражал. Только что протанцевав тур вальса с юной девой в украинском народном костюме, он увидел входившего в аудиторию учёного секретаря Академии Пашутина, который был во фраке. «Ай-яй-яй, почему это мы такие парадные?» — поприветствовал он профессора. Сам Бородин был одет мужиком — в красную шерстяную русскую рубаху, синие шаровары и высокие мужицкие смазные сапоги. «Я только что с обеда», — развёл руками Виктор Васильевич. «Фрак вам идёт, не оправдывайтесь, — заступилась за Пашутина подошедшая их общая знакомая Мария Васильевна Доброславина. — Да он и всем к лицу. Для мужчин не знаю лучшей одежды: и строго, и празднично». — «Ага, значит, мой костюм вам не по душе? — со своей обычной шутливой галантностью обратился к ней Бородин. — Что ж, милая кума, если вы так любите фрак, отныне я всегда буду приходить к вам во фраке. — Последние слова он произносил, растягивая их и как бы закоснелым языком. — Чтобы уже наверняка и всегда вам нрав…» И, внезапно запнувшись на полуслове, автор оперы «Князь Игорь» и Богатырской симфонии рухнул во весь свой богатырский рост на пол. Пашутин стоял рядом, но не успел подхватить его. И умер Бородин в аудитории Сущинского, владении фармацевтов, рядом со своей казённой квартирой, среди бального веселья, среди ряженых в маскарадных костюмах, которые, хохоча, продолжали кадриль и не сразу остановили тапёра. Любимец богов при жизни, он и умер счастливой, мгновенной смертью. Это был разрыв сердца. «Словно страшное вражеское ядро ударило в него и смело из рядов живых».
Последние слова великого норвежского художника ЭДВАРДА МУНКА, обращённые к его служанке, были: «Разве я не говорил вам, что мне нужен покой?.. Я же говорил, вы получаете хорошее жалованье. Оставьте меня в покое». И она оставила его в покое. А он поднялся в верхнюю часть дома, в самой большой своей усадьбе Экелю, возле Осло-фьорда, и прилёг отдохнуть. В шесть часов вечера та же служанка заглянула к нему и нашла его уже в вечном покое. Мунк умер от паралича сердца. В спальне во всю мощь играл приёмник и горел свет. Мунк боялся темноты. После его смерти в мезонине, погребе и на чердаке, среди пыли, бытового мусора и мышиного помёта, нашли сваленные в огромные кучи полотна, рисунки, литографии, гравюры и оттиски — вряд ли какой-либо другой великий художник с таким рвением собирал свои собственные картины. После него ещё остались сорок пять пар перчаток и варежек, двенадцать лорнетов и дешёвые карманные часы на шнурке от ботинок. И автопортрет. Старый и усталый, Эдвард Мунк стоит по стойке «смирно» у напольных часов с боем. Кажется, что художник поднялся с постели, чтобы встретить смерть. На своей наиболее известной картине «Крик» Мунк сделал надпись «Ich f"uhlte das Geschrei der Natur» — «Я почувствовал крик природы».
ФРАНКЛИН ДЕЛАНО РУЗВЕЛЬТ, 32-й президент США, в полдень 12 апреля 1945 года просматривал свежие газеты и позировал для официального портрета художнице русских кровей Елизавете Шуматовой в так называемом «Маленьком Белом доме», своей летней резиденции в штате Джорджия. Работы оставалось всего на полчаса, не больше, ещё несколько последних заключительных мазков. «У нас осталось 15 минут», — сказал президент своей кузине, Маргарет Сакли, и позволил себе закурить. Он пересел за ломберный столик подписать деловые бумаги. Неожиданно из рук его выпала авторучка. Рузвельт провёл рукой по лбу, потёр ладонью шею, потом вдруг схватился за голову и прошептал: «Какая же страшная головная боль… Как больно…» И тотчас же потерял сознание, сполз со стула на пол, и через три часа его не стало: кровоизлияние в мозг не шуточное дело. Портрет работы Елизаветы Шуматовой так и остался незаконченным.
ШАРЛЬ ПЕГИ, французский журналист и писатель, стал с началом Первой мировой войны лейтенантом, командиром 276-го линейного взвода. «Стреляйте!» — закричал он, поднимая в атаку своих солдат, закопавшихся в землю. «Стреляйте же, ради бога!» — поднялся он в окопе во весь рост. Но приказ застрял у него в горле: выстрел немецкого солдата прозвучал на миг раньше, пуля угодила Шарлю Пеги в лоб и вырвала его из жизни. Это случилось в битве на Марне 5 сентября 1914 года.
Или вот что сказал ЛЖЕДМИТРИЙ ВТОРОЙ (по одним сведениям, крещёный еврей БОГДАНОК, учитель из Могилёва, по другим, посадский человек из Шклова МАТВЕЙ ВЕРЁВКИН), прозванный Тушинским вором, потому что стоял лагерем в селе Тушино, в 12 верстах от Москвы. Полупьяный, с конвоем из татар и толпой псарей, выехал самозванец верхом на псовую охоту. «Ату его!» — крикнул он борзым, когда загонщики подняли крупного зайца-беляка, и взял наизготовку пищаль. Два выстрела грянули разом:
Или же вот американский писатель УИЛЬЯМ ФОЛКНЕР. Рано утром 17 июня 1962 года он, как обычно, оседлал одну из недавно купленных им лошадей, которая с трудом поддавалась объездке, и выехал на прогулку. Что-то испугало кобылу, она понесла, потом встала на дыбы и сбросила незадачливого седока. Седок упал на спину — удар был силён. Фолкнер с трудом поднялся с земли и попытался вновь взобраться в седло, но не смог. Когда его привезли к доктору Николлу, давнишнему его приятелю, и Фолкнер рассказал, как было дело, тот пришёл в ужас: «Надо быть истинным дураком, чтобы проделывать такие штуки! Ты мог убить себя. Или серьезно покалечиться». — «Ты же не думаешь, что я могу позволить этой проклятой кобыле одержать надо мною верх, — ответил доктору Фолкнер. — Я должен был подчинить её себе». Лечился «певец американского Юга» испытанным лекарством — виски, а когда совсем занемог, его племянник Джим и жена Эстелла отвезли его в санаторий Райта недалеко от Оксфорда. «Брат Билл, когда ты будешь готов вернуться домой, дай мне знать, и я приеду за тобой». — «Да, Джим, я дам тебе знать», — ответил племяннику романист. А той же ночью, где-то в начале второго, в пятницу, 6 июля, он проснулся и сел на край кровати. Ночная сиделка слышала, как он застонал, но не успела подхватить его, когда он повалился на пол. Пришедший через минуту доктор зафиксировал смерть от острого сердечного приступа. Нобелевский лауреат Уильям Фолкнер оставил по себе слова в эпитафии: «Я хочу, чтобы люди сказали обо мне: „Он написал все свои романы и умер“».
Когда чилийская военщина, после 22-минутного авианалёта на президентский дворец La Moneda, пошла на решительный штурм, президент Чили САЛЬВАДОР АЛЬЕНДЕ ГОССЕНС — в стальном шлеме и с автоматом Калашникова в руках — наравне со всеми отстреливался от взбунтовавшейся хунты. Охрана едва оттащила его от окна, а на её уговоры надеть бронежилет он ответил: «А почему я? Я такой же боец, как и все». Действительно, миролюбивый Альенде в этот День Армагеддона легко вошёл в роль воина. Он был порезан осколками битого стекла, и доктор Оскар Сото перебинтовывал его. Когда в час пополудни танки «Шерман» и 105-миллиметровые орудия открыли ураганный огонь по дворцу, Альенде повёл горстку оставшихся в живых защитников на второй этаж. А когда трагический конец стал неизбежным, а переговоры о достойной сдаче ни к чему не привели, приказал им: «Всем покинуть дворец и сдаться. Иначе погибнут все. Первой выходит Ла Пайита, последним — я». В кромешной тьме, среди грохота разрывов, задыхаясь от пороховых и слезоточивых газов, спотыкаясь о стреляные гильзы, защитники стали спускаться по винтовой лестнице к выходу на улицу Morande 80. Альенде отстал. Его, уже через 15 минут, нашёл мятежный генерал Хавьер Паласиос в Зале приёмов Salon Independencia. Президент сидел на красном диване, возле широко распахнутого окна, половина его головы была снесена автоматной очередью, руки были черны от пороховой гари. На автомате АК, по-прежнему крепко зажатом в коленях Альенде стволом вверх, блестела золотая пластинка со словами: «Моему другу и собрату по оружию. Фидель Кастро». Генерал Паласиос доложил генералу Пиночету: «Альенде покончил жизнь самоубийством. Он мёртв. Вы поняли меня?» — «Понял», — ответил Пиночет.
Или же вот шумный и аскетичный король Швеции КАРЛ ДВЕНАДЦАТЫЙ, тот самый, который, раненный русской пулей в левую пятку, едва унёс ноги из-под Полтавы. В день святого Андрея, двенадцатого декабря лютого 1718 года, он отправился в войска, осадившие норвежскую крепость Фредерикшальд. В кромешной тьме Карл со свитой прошёл по траншее, поднялся на вал и лёг на земляной бруствер, желая как можно лучше рассмотреть городские укрепления. Его адъютант, инженер-лейтенант Яган Каульбарс, оставшись в траншее с генералами штаба, французскими и немецкими советниками, постучал кулаком в подошвы его ботфортов: «Король, не пора ли подумать о голове?» — «Оставь меня в покое, Яган, я должен всё видеть сам…» — небрежно отмахнулся от него король. Взошла полная луна, осветившая всё окрест, и неожиданно раздался «булькающий звук, словно бы камень упал в болото», и вслед за этим сдавленный всхлип: голова Карла склонилась на грудь, левая рука упала с вала. «Король убит!» — закричал промёрзший до костей часовой, и Каульбарс за ноги стащил Карла в окоп. Штуцерная пуля угодила «герою Севера» в левый висок и пробила череп. Правый глаз выпал из глазницы. Но откуда прилетела пуля — из норвежской ли крепости или же из шведских порядков — было неясно. «Пьеса окончена, пошли ужинать», — сказал собратьям по оружию генерал Метре. Много лет спустя личный секретарь Карла, француз Сикье, уже лёжа на смертном одре, признался исповедавшему его патеру, что это он убийца короля.
Во время Семилетней войны, в самый разгар жаркого дела где-то под Кунерсдорфом, к Петру Александровичу Соймонову, будущему генералу и директору императорских театров, подъехал знакомый СЕКУНД-МАЙОР и, держась за щеку, спросил: «Не знаешь ли, братец, средства от зубной боли?» И в ту же минуту прусское ядро оторвало секунд-майору голову. Да, правы те, кто считает, что лучшее средство от перхоти — гильотина.
«Ваше величество, — подъехал к Александру Первому его советник, французский генерал-изгнанник ЖАН-ВИКТОР МОРО. — Вы слишком подвергаете себя опасности, и совершенно напрасно». Действительно, в битве под Дрезденом 30 августа 1813 года он и император остановились против сада принца Антония, где стояла французская артиллерия. «Поверьте моей опытности…» — продолжал Моро, и в этот самый момент французское ядро ударило французского генерала (вот ирония судьбы!) в правую ногу выше колена, насквозь прошило его лошадь и раздробило левое бедро. «Смерть…» — прошептал Моро, падая наземь вместе с лошадью. Его перенесли в первый попавшийся дом маленького городка Даун, где лейб-хирург императора Виллие решил ампутировать ему ноги. «Ну, так и отрежьте их, только поскорее!» — вскричал бравый генерал. Молча, с сигарой, крепко закушенной зубами, он перенёс ужасную операцию и сказал императору Александру, навестившему его: «Вам остаётся лишь моё туловище, но в нём ещё бьётся сердце…» Потом попробовал написать письмо жене: «…Этот мошенник Бонапарт всегда счастлив». А умирая, сказал своему адъютанту, полковнику Рапателю: «Я погиб, но приятно умереть за правое дело и на глазах великого монарха!.. Мне не в чем себя упрекнуть!» Другие, правда, говорят, что он горячо воскликнул: «Как! Я, Моро, умираю от французского ядра, окружённый русскими!» Узнав о его смерти, император Наполеон, который сам изгнал Моро из Франции за участие в заговоре против него, тогда ещё первого консула, велел распустить слух, что это он сам наводил пушку и стрелял из неё по изменившему ему генералу.