Предсмертные слова

Арбенин Вадим

Другой австрийский композитор и друг Густава Малера АЛБАН БЕРГ умирал от бесчисленных укусов роя ос-убийц. Когда его привезли в госпиталь Рудольфа в Вене, он с улыбкой прошептал: «Ну вот, я уже проделал полпути на кладбище». Переливание крови мало что ему дало, но, познакомившись со своим донором, молодой и хорошенькой девушкой, композитор пошутил: «Теперь, возможно, я буду сочинять лёгкие венские оперетки». Да, предыдущую его оперу «Лулу» лёгенькой не назовёшь. Однако «Лулу» и осталась последней работой Берга. В Рождественскую ночь 1935 года он скончался, решительно объявив врачам: «Наступает решающий день…»

«Я всю жизнь старался не поскользнуться на льду», — пробормотал величайший композитор итальянского барокко АНТОНИО ВИВАЛЬДИ, умирающий в Вене от «внутреннего воспарения», как было записано в погребальном протоколе. И эти слова стали своего рода эпитафией несравненному скрипачу-виртуозу, автору знаменитого концерта «Времена года». Хотя много лет он руководил девичьим оркестром и хором в Ospedale della Pieta (Госпиталь милосердия) в Венеции и заработал, по слухам, более 50 тысяч золотых дукатов, но из-за неразумного мотовства «непокорный рыжий священник» умер в полной нищете. Напоследок он, один из самых плодовитых композиторов,

даже начал распродавать свои концерты (а он создал их сотни), распродавать по смехотворной цене — по одному дукату за штуку. Более того, хотя у него была верная и преданная подруга, оперная примадонна синьорина Анна Жиро, дочь французского парикмахера, и немало дам при королевских дворах Вены, Венеции и Генуи добивалось его расположения, но все их попытки разбивались о скромную недоступность служителя алтаря. И Вивальди, говорят, отошёл в мир иной девственником. Не хотел «поскользнуться на льду»? Тогда на что же он потратил 50 тысяч золотых дукатов? Композитора похоронили за казённый счёт (всего каких-то 19 флоринов 45 крейцеров) на больничном кладбище в Вене. Позднее кладбище это было срыто, и кости Вивальди вместе с костями других бедолаг были брошены в общую могилу.

Великий романист Франции и «великий гурман» АЛЕКСАНДР ДЮМА-ОТЕЦ, полупарализованный после удара, с трудом добрался из Марселя до виллы сына в местечке Пюи, под Дьеппом, и позвонил у дверей: «Мой мальчик, я приехал умереть у тебя». Дюма, который заработал за сорок лет и умудрился промотать до четырех миллионов франков, заканчивая жизнь, не потерял ни разума, ни даже остроумия. «Я не понимаю, Александр, отчего это все укоряют меня в расточительности. Ты даже написал об этом пьесу. Я приехал в Париж с одним луидором в кармане. Видишь, как все заблуждаются?» Он, улыбаясь, указал сыну на две золотые монеты, лежащие возле стакана с лимонадом на ночном столике. «Взгляни… Они всё ещё целы. Стало быть, я даже удвоил свой первоначальный капитал». Когда же сын передал ему слова их русской горничной Аннушки: «Она находит тебя очень красивым, папа», «прекрасный лев от литературы» встрепенулся: «Поддерживай её в этом мнении». — «Хочется тебе работать, папа?» — «О нет!» И каторжник на принудительных литературных работах, осуждённый на них за долги, «вечный жид литературы» и «политический бастард», как он сам себя любил называть, спокойно умер во сне в 10 часов вечера 12 декабря 1870 года. В этот день пруссаки вступили в Дьепп.

«Представьте себе, что я уже умер, — говорил другу Жюлю Кларети великий драматург АЛЕКСАНДР ДЮМА-СЫН. — И больше на меня не рассчитывайте. Моя последняя пьеса останется незаконченной». Потом улыбнулся дочерям: «Ступайте завтракать, оставьте меня одного с мамой». И попросил юную жену свою, Анриетту Ренье-Эскалье, дочь известного актёра: «Похорони меня на кладбище Пер-Лашез, без священников и без солдат, на что я имею право как кавалер ордена Почётного легиона». Не успел доктор выйти из комнаты, как дочь Колетта позвала его: «Идите скорей! У папы конвульсии…» Дюма лежал на инкрустированной бронзой кровати в стиле ампир, одетый, как он и пожелал, в полотняную рубашку с красной каймой и простой рабочий костюм. Ноги, изяществом которых он всегда гордился, были голые. Он был мёртв. Он остался один «перед опущенным занавесом, в молчании ночи».

Редкостной красоты чахоточная куртизанка МАРИ ДЮПЛЕССИ, историю которой «прибрал к рукам» Александр Дюма-сын и изобразил её в романе «Дама с камелиями» под именем Маргариты Готье, умирала и знала это. Отвращение к жизни, столь же опасное, что и яростная жажда жизни, убивало её. Лакеи снесли умирающую в карету из театра Пале-Рояль после премьеры водевиля «Больная картошка» и отвезли домой. Весть об этом тотчас же разнеслась по всему Парижу. Мари была ещё жива, а её шикарная квартира на улице Мадлен, как раз напротив церкви, уже подверглась буквальному разграблению безжалостных кредиторов. Выносили старинные часы, серебряные канделябры, саксонский фарфор и севрские шедевры, картины и дорогую мебель, кружева, книги, туалетные принадлежности юной девы, её туфли и любовные записки, содрали портьеры с окон и даже полог с кровати, на которой агонизировала Мари. Самый знаменитый врач Парижа Шомель, взволнованный её стонами, спросил, чем он может ей помочь. «Я хочу видеть мою мать», — был ответ. В три часа утра 3 февраля 1847 года к ней привели первую попавшуюся женщину, одетую в бретонское крестьянское платье (мать Мари умерла, когда ей было восемь лет), та села у изголовья умирающей девушки и молилась за неё, пока всё не кончилось. Тело двадцатитрехлетней Мари, завернутое в чёрные кружева, положили в гроб, полный любимых ею камелий. Через год вышел роман Дюма «Дама с камелиями», прославивший его, но разъяривший Париж. А потом Джузеппе Верди написал оперу «Травиата». По странной случайности, могилы Мари Дюплесси и Александра Дюма-сына оказались в нескольких шагах друг от друга на кладбище Монмартр.

Не в меру любвеобильный президент Франции ФЕЛИКС ФОР умер от апоплексического удара в объятиях юной любовницы в парижском борделе. Умер в 10 часов утра! И успел прошептать: «Это стоит того…» После чего его партнёршу долго не могли вывести из шокового состояния.

Известный своей скупостью парижский врач-миллионщик ФРАНЦИСК ТУШЕ, который «не повесился только потому, что ему было жаль денег на верёвку», за несколько минут до смерти, с трудом приподнявшись на постели, попросил старуху кухарку: «Задуй свечу. Я могу умереть и впотьмах».

«Платье мне! Платье! Пойду посмотрю, как бы мои злодеи меня не обобрали!» — твердила баронесса РЕНЕТАВО де МОРТЕМАР. Одна из самых богатых дам Парижа и притом чрезвычайно удачливая, она всё силилась встать с постели, одеться и пойти к себе в кабинет, чтобы пересчитать спрятанные там свои экю. Всё силилась эта добрая женщина встать, но тщетно — и умерла.

На заре 9 марта 1661 года умирал такой же скупердяй — кардинал ДЖУЛИО МАЗАРИНИ, первый министр Франции. Умирал он в Венсеннском замке, поскольку врачи сочли тамошний свежий воздух полезнее луврского, умирал по-настоящему, а не понарошке, как это случалось уже не раз прежде. Лёжа на старческом одре, он всё ещё играл в карты с собственной прислугой. Руки его уже не слушались, и карты за него держал бальи из Сувра. Мазарини выиграл перед смертью 500 экю. «Я отыграл у них только то, что они у меня крадут», — сказал он бальи и вдруг забеспокоился, вернёт ли король Людовик Четырнадцатый завещанные ему фамильные драгоценности дома Мазарини. И даже когда духовник Клод Жоли призвал

его к Богу, он отмахнулся: «Ах, подождите, ваше преосвященство. Я ещё не могу умереть, мне надо драгоценности сохранить». Король, который ночевал рядом, в покоях кардинала, пришёл, выслушал слова умирающего, прослезился и изрёк: «Драгоценности оставить при Мазарини». И тогда тот воскликнул: «Ох, друг мой, теперь и умереть не грех, но ведь придётся всё это оставить». После чего призвал искусного гримёра, приказал подрумянить себе щёки, присурмить брови, расчесать волосы и вынести его в парк: «Хочу посмотреть на солнышко». По другим же источникам, Мазарини прямо спросил одного из двенадцати пользовавших его врачей: «Жано, сколько мне ещё осталось жить?» — «От силы два месяца, а может и того меньше», — последовал такой же прямой ответ. «Так мало… Я знал, что скоро умру… Но совсем не ведал страха. Однако мне нужно успеть позаботиться о своей душе…» Всю ночь первый министр королевства бредил словами: «Жано говорит… Жано говорит…» А наутро, несмотря на слабость, он поднялся, пошёл в свой кабинет, сел за стол и начал писать последние распоряжения: «Повысить налоги на…» Потом вызвал секретаря Кольбера: «Попросите Его Величество навестить меня, когда проснётся». Людовик не прошёл в спальню к умирающему кардиналу. Ещё чего! Как бы не так! Королям не пристало общаться со смертью, да ещё на утренней заре. Зато пришла к нему заплаканная Анна Австрийская, мать Людовика, которая якобы состояла с Мазарини в тайном браке. «Эта женщина меня в гроб вгонит, — пробурчал он, не стесняясь слуг. — Как же она мне надоела! И когда только она оставит меня в покое?» — «Как вы себя чувствуете?» — спросила его Анна. «Очень плохо!» — ответил он. После чего без лишних слов откинул пуховое одеяло, как бывало, когда Анна приходила к нему просто как влюблённая женщина, и, обнажив свои иссохшие, изъеденные язвами ноги и бёдра, произнёс: «Взгляните, мадам, эти ноги лишились покоя, даровав покой Европе». А затем буквально выдавил из себя: «Я — великий преступник. Моя надежда теперь только на Иисуса Христа». С этими словами и скончался кардинал Джулио Мазарини, «иностранец без роду и племени» — итальянец по рождению, испанец (или еврей?) по национальности, француз по второму подданству, человек Востока на Западе. «Слава богу, наконец-то он подох!» — воскликнули в едином порыве Гортензия и Мария Манчини, его племянницы.

ПОЛЬ СЕЗАНН, по его же собственным словам, «величайший из ныне живущих художников», последние годы безвылазно жил в своём родном Экс-ан-Провансе, на улице Бульгон, и каждое божье утро, отправляясь на этюды, вызывал наёмный экипаж. В субботу, 20 октября 1906 года, он, как всегда, отправился на пленэр. Но возчик экипажа неожиданно запросил с него за поездку несколько больше обычного, так, самую малость. Со свойственной ему крестьянской прижимистостью вовсе не бедный «отец» постимпрессионизма грубо осадил зарвавшегося кучера: «Это не стоит того. Ни одного сантима больше!» И с этими словами вылез из экипажа, взвалил на плечи тяжелейший мольберт, подрамник и коробки с красками и пешком отправился в луга. По дороге его застала сильная гроза, он вымок до нитки, продрог и в довершение всего свалился в глубокий обморок. Только к концу дня его хватились, привезли домой на попутном фургоне портомойни с грязным бельём, почти в бессознательном состоянии. Но утром спозаранку он спустился в сад поработать над портретом Валье и свалился замертво. Не помня себя, в припадке гнева выкрикивал художник со смертного одра: «Понтье!.. Понтье!..» Понтье был директором музея в Эксе, который всё грозился выбросить оттуда полотна знаменитого своего земляка. Потом Сезанн стал звать покойного друга Эмиля Оля и лишь позже — сына, который так и не смог приехать к его изголовью проститься с ним: «Поль!.. Поль!..» И смотрел на дверь, ожидая, что она вот-вот откроется и войдёт Поль. «Сынок, ты гениальный человек!» Потом умолк. Когда мадам Бремон, ухаживавшая за художником и обеспокоенная его долгим молчанием, подошла поближе к постели, он был уже мёртв. Сезанна с молодости терзало предчувствие ранней смерти, и страх заставил его обратиться к церкви, хотя посещение мессы он называл «данью средневековью».

«У меня предчувствие, что недолго мне осталось, — попросту, по-стариковски, сказал навестившему его лейб-журналисту Борису Глинскому СЕРГЕЙ ЮЛЬЕВИЧ ВИТТЕ. — А в предчувствия я верю. Я расстроен… Чувствую себя, как травленый волк… Ездил в Александро-Невскую Лавру, на кладбище… выбирал себе место вечного упокоения…» Бывший первый министр России, «озолотивший» империю (золотую монету, введённую им, в народе прозвали «золотой матильдой» — по имени его жены Матильды Ивановны), шагал в беспокойном состоянии духа по излюбленному своему кабинету на первом этаже особняка «Белый дом» на Каменноостровском проспекте в Петрограде. «Так вот упомяните в моём некрологе, если станете писать, что я хотел бы видеть свой памятник таким: простой чёрный крест на таком же чёрном подножии, и на нём слова: „Граф Витте, 17 октября 1905 года“. И, пожалуй, текст Манифеста, а? Как, по-вашему, позволят мне такую надпись?» И огромный, нескладный, повалился на подушки большого кожаного дивана. Когда смерть уже витала над его изголовьем, привели к нему любимого внука Лёву. «Ваше сиятельство, граф Сергей Юльевич, — обратился юный гимназист к дедушке (он всегда так к нему обращался), — напоминаю вам о вознаграждении мне в размере двадцати копеек в неделю за мои успехи в учёбе». Ни улыбки, ни гримасы не явилось на лице «русского Бисмарка». Теряя силы, он с трудом повернулся к жене: «Графинюшка, Матильдочка, да отдай ты ему этот двугривенный». Знаменитые «пограничные» часы пробили 3 часа утра 28 февраля 1915 года. Похоронили Витте, якобы «денежного временщика», который «ворочал миллионами», по третьему разряду.

«Покупаем!» Это последнее слово слетело с губ чудаковатого американского миллиардера ГОВАРДА ХЬЮЗА, искусного лётчика, одарённого авиаконструктора и просто человека со странностями. Унаследовав от родителей огромное состояние, он всю свою жизнь только и делал, что покупал. Покупал авиакомпании, заводы, кинофабрики, землю, казино, нефтяные промыслы, самолёты, кинозвёзд и политиков. Говорят, он купил и президента США Ричарда Никсона, но эта покупка ничего, кроме огорчений, Хьюзу не принесла. Потом, неожиданно заделавшись пленником собственных страхов, он удалился от мира сего и жил отшельником в какой-то заброшенной дыре, лишь изредка выходя оттуда. Там он в буквальном смысле одичал: не брился, не стригся, почти не мылся, и только раз в год позволял подстригать себе ногти на руках, которые отращивал до 20-сантиметровой длины. Он говел, постился и исхудал до крайности — кожа да кости, а на ногах носил не ботинки, а коробки из-под туалетных салфеток. И слышали, как он всё бубнил себе под нос: «В будущее! Дорога в будущее! В будущее!» Но вот в свой смертный час этот зачумлённый скелет, живой труп вдруг приказал с одра: «Покупаем! Я могу купить любого». Оказывается, не напокупался ещё!