Прекрасная Габриэль
Шрифт:
Окончив эти слова с нежной вежливостью, он поднес к губам холодную руку итальянки, которая смотрела на него, бледнея, но без гнева и упоения, которое мало-помалу проходило, чтоб уступить место дикому восторгу.
— Хорошо, — сказала она после продолжительного молчания. — Но что ваш друг должен передать синьоре д’Антраг?
Эсперанс смотрел на Элеонору с трогательным выражением великодушной откровенности.
— Когда пользуешься счастьем, — сказал он, — иметь такого остроумного и деликатного друга, как вы, ему не предписывают, что надо делать, а доверяются
Элеонора пожала обе руки молодого человека и, уходя, шептала с мрачной горестью:
— Вот как я хотела бы быть любимой! О, но эта женщина должна быть совершенна… Женщина, достойная Сперанцы!.. Я понимаю, что Анриэтта ревнует и хочет ее узнать. Пусть она ищет со своей стороны, а я пойду со своей!.. Да, найду; даю себе неделю, чтобы узнать имя этой женщины!
Глава 52
УЛИСС И ДИОМЕД
Тотчас после ухода Элеоноры Эсперанс опять погрузился в печальные размышления, которые занимали его при начале разговора.
«Опасность была бы велика, — думал он, — если бы я чувствовал к Габриэль ту обыкновенную любовь, которая неосторожно обнаруживается материальными доказательствами. Но как открыть то, что волнуется в глубине падших сердец? Может ли Анриэтта собрать мои вздохи и передать их Генриху Четвертому? Может ли Элеонора схватить, как улику, улыбку Габриэль, которую она посылает мне, и неуловимый поцелуй, летящий от ее души к моей? Никогда письмо, никогда свидание не обнаружат наших чувств. Пусть-ка мои враги попробуют погубить меня или повредить Габриэль. Вот, — прибавил он с меланхолической радостью, — выгода рыцарской преданности, и не многие понимают ее настолько, чтоб узнать ее и следить за ней. Никто не может настигнуть ее и загрязнить на той высоте, до которой она возвышается. Ни ненависть Анриэтты, ни страсть Элеоноры не помешают мне спать, когда все разъедутся, когда я останусь один и могу весь предаться Габриэль; пусть-ка отгадают ее имя в непроницаемых изгибах моего сердца!»
Думая таким образом, Эсперанс подошел к своим гостям, которые уже приготовлялись к отъезду. Танцы закончились, музыканты замолкли, пламя последних свечей, дрожа от свежего утреннего дуновения, погасло. Случилось то, чего желал Эсперанс: он остался один.
Однако он сожалел, что не простился с двумя друзьями, также уехавшими, без сомнения, а когда управляющий подошел спросить, доволен ли монсеньор праздником, Эсперанс, поблагодарив его, осведомился, в котором часу уехал Крильон.
— Около двух часов тому назад, — отвечал управляющий, — кавалер де Крильон утомился от шума танцев, у него отяжелела голова, и он спросил у меня ключ от вашего кабинета. Он должен еще быть там.
— Отворите мне дверь, — сказал Эсперанс.
Управляющий повиновался. Тогда Эсперанс увидал Крильона на большом кресле, спящего так крепко, как он спал бы на своей постели, если б исполнил один все танцы всех танцоров. Эсперанс не хотел прерывать этого священного сна; на лице храброго кавалера было столько благородной ясности, столько прекрасного спокойствия!
— А Понти хорошо ли веселился?
— Кажется, монсеньор.
— Куда он отправился — к себе домой или в гвардейские казармы?
— Он здесь.
Эсперанс искал глазами в зале. Управляющий, улыбаясь с лукавым видом, приподнял скатерть, под которой Эсперанс приметил две ноги, которые тотчас узнал по смешным кисточкам огненного цвета, которые украшали их. Он не мог удержаться от смеха и потащил к себе за ноги пьяницу, поднял его, посадил и порядком побранил. Понти раскрыл тусклые глаза и пролепетал несколько извинений. Он уверял, что пробовал любезничать с дамами. Он выставлял все обольщения своего ослепительного костюма; но ни алый бархат, ни серизовый атлас, ни разные вещицы, которые он на себя навешал, не принесли ему никаких выгод.
Дамы в этот вечер смотрели только на хозяина дома и улыбались только ему.
— Напрасно я говорил, что я твой друг, — продолжал Понти, — ни одна не оставалась со мной более двух минут. Правда, я танцую дурно, но я все-таки твой друг. Словом, видя, что я не имею ни прибыли, ни надежды, я прибегнул к неизбежному утешению.
— Ты напился!
— Какое славное вино!
— Ты напился чересчур!
— Скряга!
— Вы пьяница и дуралей… вы заставляете меня краснеть за вас перед лакеями.
Понти хотел протестовать, но его ноги отказались принять участие в его гневе. Он опять упал на стул, на который посадил его Эсперанс.
— Завтра, — прошептал он, грозя.
— Да, да, завтра, — прошептал Эсперанс, который не мог удержаться от смеха.
В эту минуту к Эсперансу подошел лакей сказать, что с ним хочет говорить монах.
— Монах? В такое время! Не нищий ли, привлеченный остатками ужина?
— Нет, это не нищий.
— Это, без сомнения, собиратель подаяний, — сказал Эсперанс. — Он сказал себе, что после удовольствия сердце более расположено к благотворительности, и я нахожу его мысль замысловатой. Несмотря на позднее время, пусть он войдет.
— Он уже вошел, — сказал лакей, — и не ожидая ответа, пошел в сад, как будто всю жизнь жил в этом доме.
Эсперанс посмотрел, что у него в кошельке, и пошел навстречу монаху. Тот, предмет любопытства для слуг Эсперанса, спокойно гулял на террасе между кустами и погасающими фонариками. Его высокий рост, закрытый капюшон, движение плеч, походившее на порыв некоторых больших птиц, когда они прыгают, поразили Эсперанса знакомым воспоминанием.
— Женевьевец! — вскричал он. — Брат Робер!
— Я сам, — отвечал он. — Здравствуйте, месье Эсперанс.
— Добро пожаловать, любезный брат… Какой счастливый случай привел вас сюда?
— Я проходил мимо, — сказал тот беззаботно, — как невероятно проходить из Безона мимо улицы Серизе в три часа утра.
— Я предпочел бы, — заметил Эсперанс, улыбаясь, — чтобы вы нарочно пришли ко мне.
— Я, конечно, пришел к вам… и к кавалеру Крильону. Он, кажется, здесь?
— Да, брат мой.