Прелесть (Повесть о Hовом Человеке)
Шрифт:
– В чем, ... фабула ... нет, я понимаю ... тот ... этого старого ...
с размаху .... пестиком по ... но какого ... он в ... Чермашню ... ?
Воропаеву даже показалось, наверное, под напором последних событий, что девушки чего-то репетируют, что-то из классики, правда он никак не мог вспомнить из какого именно произведения сия чудная риторика.
Но потом к ним подошел красивый молодой человек, и сказал в точности то же самое слово, что и девушка с диролом, правда, прибавил к тому, что надо бы идти на семинар по средневековой германской мистике, и еще такое прибавил, что даже у Воропаева покраснели уши. Наверное, это от избытка языковой
– Старик ... по лестнице, потом, .... на лево ... и ... потом ....
вот тебе ...и .... архив ... .
В архиве он попросил работы Вадима Георгиевича Нечаева. Получив три папочки, он спросил у пожилой, но еще крепенькой старушки, напоминавшей мать из Захаровской постановки "Чайки", отчего так матерятся в этом храме культуры?
– Не колются, и ладно, - добродушно ответила хранительница молодого русского слова.
Какой черт его погнал сюда, думал Воропаев, читая первые литературные опыты известного журналиста. Впрочем, временами попадались весьма занятные куски, кого-то ему напоминавшие, но по-своему яркие и острые. Но в общем, все это были сочинения на какую-то очередную заданную тему, писанные остроумно, но в основном для отчета. Но постепенно стало появляться что-то еще. Потихоньку, исподволь, рукописи стали захватывать, возникли очень точные слова и неожиданные сравнения, едкие, даже злые, но главное не техника, главное постепенно проявлялась уверенность автора в чем-то очень для него важном, которая жестко держала читателя в напряжении.
Воропаев так увлекся, что даже несколько раз громко рассмеялся, нарушая строгую тишину литархива, и вскоре окончательно забыл, где он находится. Так он читал и читал, перекладывая листочки справа налево и казалось - еще чуть-чуть, и низенькая стопка недочитанного окончательно сойдет на нет, как вдруг Вениамин Семенович замедлился, поднял голову, оглянулся воровато по сторонам и потихоньку стал сворачивать в трубочку листов десять печатного текста. Потом сухо попрощался и вышел на Большую Бронную с потерянным лицом.
Вокруг была Москва. Что бы там не говорили, хорошеющая год от года, и не только фасадами, но и лицами, возрождающаяся Москва. Тверской бульвар шурудил листвой, поскрипывал детскими качелями, покрикивал автомобильными клаксонами, урчал, смеялся, хохмил, весело жевал американскую ерунду, вглядываясь в наивные картинки с далекого континента. И все это было не скучно, потому что это было на самом деле, и так и должно быть на самом деле. Но вот загвоздка, теперешний Воропаев, вышедший из института изящной словесности все искал ту точку, то место, или лучше даже сказать позицию, с которой эта, в общем радостная картина, стала бы частью и его изменившегося мира.
Искал и не находил. Ему теперь казалось, что перед ним слишком напудренное лицо безобразной старухи перед последним выходом в свет.
То есть эта старуха появлялась всего лишь на какую-то секунду, как появляются кадры, вклеенные в кинопленку умелым режиссером, но зато в каждой живой вечерней минуте. Тогда он опустил голову, и решил не смотреть вокруг, пока не разберется с собой.
26
– Хорошо, что я бросил писать, - сказал Михаил Антонович и, точно Андреевкие очки, отодвинул от себя рукопись.
Доктор обхватил голову, будто старался руками потрогать свое впечатление от прочитанного. Сначала он цыкал зубом, покачивал головой, а потом точно как Воропаев стал терять свое лицо.
– Как же так? Великий
Майор сидел все с тем же выражением лица и молча глядел на дно проградуированного стаканчика. Рядом, в горке патриотических окурков дымился последний из воропаевской пачки.
– Неужели ж сделал?
– не унимался доктор.
– Говорила манекенщица, продавец книг ходил.
– Да нет, не может этого быть потому что... разве ж такое возможно?
Мистика.
– Я не знаю, Михаил Антонович, мистика, или еще какая зараза, а шесть гробов на Ваганьковском я видел.
– Черт, - воскликнул доктор, - Так не зря поп наш бредил оружием массового уничтожения!
Доктор наклонился и тряхнул головой, как делают вышедшие из воды ныряльщики,
– Нет, не верю, это шутка, обычная юношеская проказа, ан дай, мол, дерзну, чтоб народ удивился. Знаешь, по молодости, мы и не такое выкидывали... Но как же так, погоди, - доктор обратно взял листок и прочел вслух: "Нельзя ли создать ментальный гиперболоид, выполненный в виде небольшого рассказа?". Что же эта за мечта такая особенная?
Сделать орудие убийства из своего вдохновения?! Как же так - убить читателя насмерть одним рассказом?! Слушай, ну просто инженер Гарин... А мы все думали, Алексей Николаевич в бирюльки игрался...
– Да что там гиперболоид, батюшки мои родные, это ж интеллектуальная нейтронная бомба, убивает только тех, кто способен мыслить... а уж про радиус действия при современных средствах...
– Да ну брось, - неужели ж думаешь, такую хреновину кто напечатает?
Есть же предел!
Воропаев горько усмехнулся и со значением поглядел в глаза доктору.
– Нда... Еще и премию вручат за мастерское владение словом и открытие новых литературных горизонтов...- Михаил Антонович горько усмехнулся.
– если в живых останутся.
– Эй, ребята, вы там в толстых журналах не заигрались в игру слов? крикнул в потолок доктор.
– Толстые журналы, - Воропаев усмехнулся и наморщил лоб, пытаясь все-таки отыскать свое потерянное лицо.
– Он в такой газете работает, что в один день миллионов пять как корова языком с поверхности земли...
– Ну, господа литераторы, дотренькались, достучались, - Доктор соскочил со стула и принялся ходить по ординаторской, - Вот она и явилась миру - красота нечеловеческая, а как ждали, надеялись, придет новый Гоголь и явит миру Новых Мертвых Людей своих, чтобы обязательно с фейерверками, с летанием, с аллитерацией и поисками запредельного, чтобы непременно красиво было и перед серебренным веком не выглядеть медной полушкой, куда там Федор Михалычу, у него ж сплошные недоделки, впопыхах, мол, творил, некогда было стиль оттачивать, Господи прости, да ведь спешил старик, потому в девятнадцатом веке всего-то сто лет, братцы! Сто лет, и ни одного черного квадрата, кроме Аксельрота и Засулич! Да ведь это ж чудо! Зато уж в нынешнем каких только квадратов не намалевали и на Соловках, и Бухенвальде. А длинноты эти, господа профессионалы, помилуйте, это ж наша жизнь вся, в тех длиннотах играет, мы ж Рассея, а не латинская америка, нечто нам кроме рифмы и предъявить нечего? Или вы где видели людей, амфибрахием говорящих, в супермаркете? или ночном клубе? У нас же лета всего два месяца в году, потому душевным теплом греемся! А вы нам кристаллическое слово в качестве телогрейки. Чего ж мы поимели?