Прелесть (Повесть о Hовом Человеке)
Шрифт:
Да, он любил свою работу, потому что лечить - это дело с результатом. Конечно, не всегда успешно - ведь не Бог, да кое-что умеет. Он поиграл тонкими красивыми пальцами и испытал удовлетворение.
Доктору не сиделось. Ему хотелось с кем-нибудь обязательно поделиться своим знанием. Как раз по аллее шел сухой, как заключение о смерти, мужчина. То был профессор-физик с тяжелым, третьим инфарктом. Уж он-то должен понять меня.
– Здравствуйте, Владимир Михайлович, как самочувствие?
– Отлично доктор, добрый день! Профессор очень
Вообще, надо сказать, он больше был похож не на профессора, а на студента, только не молодого. Да и было ему лет сорок пять.
– Знаете, профессор, я тут на скамеечке заснул и приснилась мне какая-то философская чепуха, но не просто метафизика, а конкретная довольно неприятная комбинация, впрочем, даже жуткая и страшная.
– Бывает. А что конкретно, извините, если вторгаюсь?
– Да конкретно долго рассказывать... Я в этой связи хотел спросить.
В чем все-таки состоит единство картины мира?
– Физической?
– профессионально уточнил профессор.
– Ну, например, да.
– Единство физической картины мира состоит в том, что разные студенты, решая одинаковые задачки, часто получают один и тот же ответ.
– Владимир Михайлович улыбнулся.
– А без шуток?
– доктор еще не совсем отошел от сна, а чувство юмора по-видимому просыпается в человеке последним.
– Знаете, доктор, без шуток, можно много чего наговорить, и про критерий истины, и про копенгагенскую школу, но, лично для меня, по самому большому счету именно это и является доказательством существования мира. Во всяком случае, меня это очень радует. Радует и в тоже время настораживает.
– Поясните вашу мысль.
– Ну, возьмем, например сердце человека.
– А, это ближе.
Доктор вначале обрадовался, но потом насторожился.
– Сердце человека, с физической точки зрения - это насос, сокращаясь, оно создает перепад давления в полном соответствии с законом Бойля-Мариота...
– профессор с сомнением посмотрел на врача, и даже как-то извинительно улыбнулся, будто он грязно выругался.
– Да, да, - понимающе кивнул доктор, - фамилию припоминаю.
– ...под действием которого кровь гонится по сосудам, кстати, и в голову, - продолжил Владимир Михайлович.
– Так вы знаете, что замечательно - хотя сердец столько же, сколько людей, и у каждого из этих людей свой взгляд на мир, зачастую весьма далекий от крайнего материализма, несмотря на все это сердца бьются в точном соответствии с законами Бойля-Мариотта. Меня этот факт просто настораживает.
– Настораживает? То есть вас как физика?
– Как человека!
– профессор улыбнулся, - Ну и как физика, конечно, впрочем, я не могу вам точно сказать, где эта физическая часть у меня конкретно расположена, знаете ли, все эти границы весьма условны.
– И что...
– Так вот, представьте на минуту, такой странный мир, в котором у каждого человека, внутри свой личный закон Бойля-Мариота.
– Тяжеловато лечить
– Не то слово, но гораздо хуже то, что так и должно было быть, если бы мир действительно был дикой неодушевленной природой.
– Ну, это как-то странно слышать из уст естественника.
– Отнюдь, - уверенно возразил Владимир Михайлович, - А ели бы я вам сказал, что это не мои слова, а слова Альберта Эйнштейна...
– Право не знаю.
– Да не важно, Эйнштейн тоже ошибался, но, правда, не всегда.
– То есть, вы хотите сказать, что закон этих Бойля с Мариоттом потому существует, что кто-то специально его настроил?
– У вас светлая голова, доктор, очень рад за нашу медицину. Только курите вы зря.
Михаил Антонович виновато улыбнулся.
– Да, странно мир устроен, - вдруг профессор переменился, Мы вот говорим о философии, спорим, весело пикируемся, бренчим на гитарах, поругиваемся, а меня все один студент мой мучает, то есть теперь уж бывший мой студент.
– Профессор помрачнел,
– Я почему-то все время думаю о нем.
– А что, интересный студент?
– Да, необычайно интересный человек, талантливый, умница, но очень, как бы это сказать вам, без кожи, что ли, казалось бы, чего теперь в тоску впадать, живи, работай, а он, знаете ли, начитался Кастанеды, и стал миром управлять.
– То есть как управлять, - опять насторожился доктор.
– Ну как, не знаю уж точно, не силен я в этом, да ведь я и не знал толком ничего, вот только уж потом...
– профессор будто оправдывался.
– Потом ? После чего?
– Он, представьте, с закрытыми глазами поперек Ленинского проспекта пошел...
– И что?
Доктор замер, а профессор прямо поглядел ему в глаза и выдохнул:
– Погиб.
– Но может быть, он был предрасположен? Знаете ли, бывают такие впечатлительные натуры.
– Бывают, и нередко, ведь их было на самом деле двое таких у меня...
– Как? А что, второй тоже?
– Нет, пока нет...
– Я, кажется, знаю, о ком идет речь...
Они не говоря ни слова с пониманием посмотрели друг на друга.
– Что же делать?
– доктор задал вечный вопрос.
– А я уже сделал, - профессор хитро улыбнулся, - Конечно, все зависит от него самого, но кое-что я предпринял, нет не спрашивайте, то есть не поверите, если скажу, да вот и скажу, я в книгу написал.
– То есть вы оговорились?
– доктор опять насторожился, когда услышал про книгу.
– Нет, именно не книгу, хотя я книгу тоже написал и не одну, а на этот раз написал точно в книгу. Представляете профессора московского университета, воровато пробирающегося в ночи к одной из монументальных чугунных скульптур, вы наверное знаете, у высотного здания, в таком очень социалистическом духе исполнены.
Доктор живо представил чугунных студентов, расставленных вокруг университета с высочайшего благословения Иосифа Виссарионовича.