При попытке выйти замуж
Шрифт:
— Концептуально я, э-э-э, готов солидаризироваться с нашими властителями, — перешел на фальцет Гуревич, — но протестует разум.
— О-о! — Сева взвыл и схватился за голову. — Я ухожу. Когда твой приятель очистит помещение, позови меня, я буду в «политике».
Гуревич дрыгнул ногами и, поудобней усевшись на столе, принялся загребать ими наподобие снегоуборочной машины. Сева, проходя мимо, угодил в центр ловушки и, споткнувшись о правую ободранную кроссовку Гуревича, с грохотом рухнул в коридор. Гуревич удовлетворенно крякнул и прикрыл дверь, чтобы ужасающие по своему напору Севины проклятья звучали не так громко.
—
— Лучше — распущенные ноги, чем распущенность вообще, — высокопарно ответил Гуревич. — Ты подписываешься?
— Конечно! А ты?
— В процессе обдумывания. — Гуревич придал своему лицу глубокомыслие. — Есть несколько аспектов…
— Иди на фиг! — взвыла Саша. — Одумаешься — приходи.
Гуревич обиженно сполз со стола:
— Обидеть художника может каждый.
— Примешь правильное решение — печенье дам, — пообещала Саша.
— Ага, э-э-э, подкуп, значит? Предложение оскорбительное, но убедительное, — с голодной дрожью в голосе подытожил Гуревич и ушел.
Тут и Сережа очнулся:
— У нас, я помню, была похожая ситуация…
— Сереж, — Саша посмотрела на него умоляюще. — Не мешай, а?
В коридоре опять послышался шум, Севины крики, и в отдел вальяжно вошел Майонез. Окинув Сережу критическим взглядом, он обратился к Саше:
— Значит, так, Митина, никаких подписей ни под какими воззваниями мы ставить не будем. Наш отдел — вне политики, и ты это должна понимать.
Саша, насупившись, молчала.
— Ни-ка-ких! — Майонез сел за стол. — У нас сейчас не тридцать седьмой год.
— Вот в тридцать седьмом как раз таки ничего и не подписывали, — пробормотала Саша.
— Хватит! — Майонез стукнул кулаком по столу. — Если подпишешь, ищи себе другое место работы.
Сережа смертельно побледнел, вжался в кресло, но, будучи истинным джентльменом, собрался с силами и бросился на защиту любимой девушки:
— Саша — прекрасный журналист, Александр Иванович. Вам такого вовек не сыскать.
— Ничего, сыщем как-нибудь. — Полуянов отмахнулся от Сережи и ушел к себе.
А через пару минут коридор наполнился оглушительной музыкой и по селектору всех пригласили в конференц-зал для торжественного выпивания шампанского.
— Сереженька, извини, солнце, но мне пора. — Саша чмокнула его в щеку и выскочила в коридор. Сережа смущенно заулыбался, погладил поцелованную щеку рукой и устремился за ней:
— Так я, собственно, тоже пойду туда, тоже шампанского выпью. — Саша не обернулась, и Сережа жалобно закричал ей вслед: — Саня, Санечка, я чего приходил: ты Новый год где встречаешь?
«А действительно, где? — подумала Саша. — Пора бы уже определиться, Новый год-то сегодня».
— У мамы, — крикнула она, не оборачиваясь.
— А-а, — разочарованно протянул Сережа и поплелся к выходу. Опять не повезло.
Глава 17
МАША
Маша Зуб (в девичестве — Курочкина) была очень жизнерадостным человеком. Ей следовало бы родиться где-нибудь в США или в какой-нибудь иной стране, где принято все время улыбаться и радоваться жизни, потому что российских граждан ее неизбывный оптимизм раздражал и настораживал: с чего бы? Жизнь трудна, мрачна, опасна, а Маша Курочкина веселится. Не от большого ума, видимо.
Но даже когда
Когда ей было три года, отец принес домой абажур с кистями.
— Что это? — спросила Маша.
— Это абажур, — ответил отец, и Маша чуть не умерла от смеха. Название шелкового малинового купола с кистями показалось ей таким смешным, что еще долгие годы она не могла сдержать улыбки, слыша слово «абажур». Такой же восторг в шестилетнем возрасте вызвало у нее слово «фуфайка». Не оставили ее равнодушными и фамилии двух мальчиков из детского сада номер пять, куда Маша ходила с двух до семи лет. Одного звали Дима Слюньков, другого — Саша Моськин. Ну как тут не полюбить жизнь, которая дарит нам такие имена и такие слова?
Когда за Машей стал ухаживать удачливый торговец спиртным Павел Зуб, она восприняла это как очередное развлечение. Во-первых, сам Пал Палыч, надо отдать ему должное, выглядел анекдотически. «Все анекдоты про «новых русских» списаны с тебя, — говорила ему Маша. — Признайся, ты позируешь их авторам».
Во-вторых, фамилия ухажера, хотя и не была суперприкольной, но все-таки вызывала улыбку своей неординарностью. Неплохо звучали их имена вместе — Маша-Паша. Доходы Пал Палыча, немалую часть которых он тратил на Машу, также относились к разряду ее жизненных радостей. И уж совсем кстати пришлась идея покупки загородного дома. Все остальное, как-то: воспитание Пал Палыча, его сомнительные связи, блатную речь и тому подобное Маша близко к сердцу не принимала, а временами находила уморительными и их. И, наконец, Пал Палыч так трогательно за Машей ухаживал, так искренно стремился ее радовать и ублажать, что не оценить этого было просто невозможно.
Замуж за Зуба Маша вышла с удовольствием, невзирая на всеобщее недоумение: «Как же можно — он же чистый бандит». Она терпеливо объясняла, что академиков на всех все равно не хватит, к тому же редкий академик сможет обеспечить ей такой уровень жизни и такое количество карманных денег.
При этом Машу нельзя было упрекнуть в меркантильности — ничего подобного. Она рассуждала так: много денег — хорошо; мало денег — тоже ничего страшного.
Трудно сказать, как сложилась бы жизнь барака, если бы не Маша. Она в буквальном смысле спасла друзей по несчастью от тяжелейшей депрессии.
Павел Зуб и жена его Мария были похищены в конце декабря. К этому моменту в бараке уже обитали чета Тропиных и чета Максимовых. Причем более-менее владела собой только Люда Максимова, остальные же демонстрировали свою слабость ежеминутно. Сергей Тропин и Александр Максимов начинали пьянствовать с самого утра и продолжали до вечера — благо, водки арестантам давали сколько угодно. Жена Тропина Наталья как впала в тяжелую истерику в момент похищения, так и застряла в ней на целую неделю. Она бурно рыдала, била посуду, проклинала и обзывала всех, в особенности почему-то свою свекровь, и обещала «вот сейчас, вот сию минуту» наложить на себя рухи. Она пыталась оказывать давление на похитителей путем угроз и шантажа — дважды объявляла голодовку (что, правда, не мешало ей активно участвовать в трапезах) и трижды имитировала серьезный сердечный приступ, но неубедительно, из-за чего была уличена Психологом во лжи и подвергнута обструкции.