Приключения сомнамбулы. Том 1

Товбин Александр Борисович

Соснин остановился, улыбнулся. – Мои друзья, в отличие от меня, настоящие вундеркинды.

– Откуда твоя страсть к живописи, искусству?

– Родители винят наследственность, – улыбка брызнула ядом, – дядюшка по материнской линии слыл художественной натурой.

– Влиял на тебя? Водил по музеям, развивал вкус?

– Нет… Его арестовали до моего рождения. С тех пор ни…

Послышалась барабанная дробь.

Да, в белёной фанерной раковине гастролировал фокусник – лилипутка-ассистентка в ярком травяном жакетике, потряхивая золотыми кудряшками, колотила палочками по барабану, а чёрный, в цилиндре…

Фокусник с выразительными пассами накрыл… затем изящным движением руки в перчатке сдёрнул и… из-под покрывала исчез лохматый, с высунутым языком пёс, бесшумно уволочивший за собой цепь и конуру, к которой был прикован. Затем фокусник, чтобы развеять сомнения в реальности случившегося, пригласил поучаствовать в номере кого-нибудь из отважных зрителей. На эстраду, опасливо озираясь, поднялись добровольцы – крепкий белобрысый парень и кукольно-красивая чернявая девушка, на них накинули цветастую ткань, они покорно застыли под накидкой, как парная скульптура перед торжественным открытием памятника, и… – Ты всё понимаешь, знаешь, объясни как, как это у них получается, – дёргала за рукав Вика… Курортники ахали, словно дети.

– Есть мораль у басни? Что из фокусов-мокусов вытекает?

– То, что мир действительно пуст, в нём не задерживаются ни собаки, ни люди.

– Ах, опять о своём, упрямец!

– Ну да, мир как абсолютную пустоту обволакивает для отвода глаз многослойная ткань образов, складчатая драпировка-оболочка из мнимостей, – Соснин возбуждённо фантазировал, внутреннее зрение воскрешало ликующе взлетавшие над прилавком, за которым священнодействовал дед, полотнища цветастых материй; Вика смеялась. – Драпировка-оболочка красивых слов?

– В том числе… если драпировку внезапно сдёрнуть, останется пустота.

– А глубины жизни, её смыслы? Где они?

– Исключительно на обволакивающих, испещрённых тайными знаками поверхностях! Поверхностное надо научиться читать.

– Ты себе противоречишь… уже не хочется проникнуть «за», «по ту сторону»?

– Хочется! Искусство без второго плана не существует, – полоса заката тускнела между стволами, – и сквозь жизнь проступает он, второй план, если синхронно всматриваться в себя и вчитываться в многослойную образную завесу.

Луна, так близко?

Софит качнулся.

Голубоватый луч заскользил по тёмным головам зрителей, прошил узорчатый – из деревянных реек и ромбиков – заборчик.

Треплев, окидывая взглядом эстраду: вот тебе и театр. Занавес, потом первая кулиса, потом вторая и дальше пустое пространство. Декораций никаких. Открывается вид прямо на озеро, на горизонт. Поднимем занавес ровно в половине девятого, когда взойдёт луна.

Сорин: великолепно.

Треплев: если Заречная опоздает, то, конечно, пропадёт весь эффект. Пора бы уж ей быть.

– Что-то знакомое, – зашептала Вика, заметила висевшую у прозрачных театральных ворот афишу, – а-а-а… в прошлом году еле до конца досидела, Мамаева играла Заречную, но скучно, постно поставили. Даже жидких аплодисментов не удостоились.

– В Александринском театре «Чайка» традиционно, начиная с первой премьеры, проваливается, «Чайку» отторгает красно-золотой зал, – важничал Соснин, – но нынче пьеса пропиталась печалью. В усадьбе у озера выясняют отношения, мучаются безверием, тоскуют, всё запутано, нам, зрителям, кажется, что главное в том,

чтобы как-то распутать клубок, понять, что происходит на сцене, но одиннадцать нитей только спутываются сильней от акта к акту, узлы затягиваются. И никто на сцене не знает, что их ждёт, а мы, хоть и знаем, что и их, и усадьбу давно смело, всё равно ничего не можем понять.

Внимательно на него смотрела.

– Одиннадцать нитей?

– По числу персонажей пьесы, их даже тринадцать, чёртова дюжина, если прибавить повара с горничной.

– И ты всех смог бы назвать?

– Наверное.

– Ну и память!

– Не жалуюсь. Вика не отводила глаз.

– Почему же провальную пьесу ставят и ставят? – обходили кругами летний театр, медленно, круг за кругом, – чтобы раз за разом упиваться никчемностью и безверием, печалью? Или злорадством? Хотя ты сам сказал, что и нам не понятно ничего в их отношениях, слова все одиннадцать говорят простые, а непонятно.

– Вечная тайна раздразнивает, притягивает.

– Тайна – чего? Пустоты мира?

– Ну да… тайнописи оболочек жизни, которую поджидает смерть, тайна проницаемости материальных и духовных оболочек, их связей. К тому же – тайна искусства.

Заречная – Тригорину: не правда ли, странная пьеса?

Тригорин: я ничего не понял. Впрочем, смотрел я с удовольствием. Вы так искренно играли. И декорация была прекрасная… Должно быть, в этом озере много рыбы.

Заречная: да.

Тригорин: я люблю удить рыбу. Для меня нет больше наслаждения, как сидеть под вечер на берегу и смотреть на поплавок.

Заречная: но, я думаю, кто испытал наслаждение творчества, для того уже все другие наслаждения не существуют.

– Зачем разгадывать тайну? – откинула чёлку, глаза блеснули.

– Эта пьеса, – Соснин запомнил сентенцию Льва Яковлевича, темноватую, так и не прояснённую, но наикрасивейшую, пожалуй, из тех, которые тот произнёс под зелёной лампой, – эта странная пьеса, – медленно повторил Соснин, – экстракт искусства, доктор Чехов выписал его больному человечеству простыми словами.

– Экстракт искусства? В каком смысле?

– Скорей всего в том, что чеховское искусство – чистое, пугающе чистое, без примесей идейного содержания. Поэтому и простых слов не понимаем, в них горечь беспросветной жизненной правды, нам же подавай возвышающие обманы и поучения.

– Илюша, мне скажи правду, ты меня за нос водишь, это не твои слова? Ты кого-то процитировал?

– Мысли мои, слова – народные… Овладел инициативой, вёл игру, но стоило ли заигрываться? Клятвенно поднял руку. – Правда, ничего кроме правды: для убедительности я процитировал учителя литературы.

– У мужа тоже был хороший учитель-словесник, он часто…

– Муж объелся груш, – мрачно оборвал Соснин, но Вика не обиделась. Аркадина: ты не лечишься, а это не хорошо, брат.

Сорин: я рад бы лечиться, да вот…

– И что излечивает горчащий, выписанный доктором Чеховым экстракт?

– Может быть, слепоту. И глухоту. Конечно, при желании хоть на время прозревать и прочищать уши.

Аркадина: мне кажется… хорошо бы поехать куда-нибудь на воды.

– Ты любишь театр?

– Не очень… в театре столько фальши. Но бывают мгновения, – помолчал, подыскивая нужное слово, – бывают мгновения необъяснимой близости… Вот, смотрел «Ромео и Джульетту»…