Приключения сомнамбулы. Том 1
Шрифт:
Когда мать спросонья спрашивала, что смотрели в кино, когда Соснин раздевался, укладывался в благостном ожидании нового свежего утра, его душила лёгкость, которой переполняет освобождённая чувственность.
Утро, однако, не принесло всеобщего обновления.
Всё было как вчера, позавчера – гул под навесом, жирные мухи, дрожавший от зноя воздух.
Из зелёного, политого солнцем моря выпрыгивали, как дельфины, чёрные лодки.
И совсем будничным получилось прощание на присыпанном раскрошенными ракушками перрончике среди потных крикливых людишек,
Вика, похоже, ни о каком ночном перевороте вообще понятия не имела – ни одного интимного взгляда, жеста, которых с таким нетерпением ждал. Будто между ними ничего не было прошлой ночью, его изводит горячечная фантазия. В Викиных глазах Соснин не прочёл даже бездумного отражения того, что накрепко, как он надеялся, связало их, что должно прожигать мыслями о новых встречах.
Она беспечно шутила, наставляла, велела звонить, заходить, как всегда велят после курортной интрижки, расставаясь навеки в тени вагона.
Потом свистки, гудки.
Быстрый поцелуй в щёку.
И потерянный, махавший рукой Соснин уже ревниво воображал её свидание с мужем в номере московской гостиницы, замирая, ловил выкатывавшееся на подушку из искусанных губ мучительно-протяжное о-о-о-о-о-о. Одновременно, где-то на изнанке сознания удалявшаяся Вика облачалась в шикарный чёрный халат с оранжевыми и лиловыми лилиями, длинная пола отлетала, обнажала бронзовую икру; Вика кокетничала с попутчиками в полосатых пижамах, стоя в проёме купе или у коридорного приспущенного окна, отщипывала виноградины, впивалась в персик, ветер трепал волосы, она безуспешно откидывала с глаз чёлку. На станциях прогуливалась по платформе с угодливо улыбавшимися, смаковавшими сальности дорожными ухажёрами, самые настырные спешили купить ей жареную курицу, в Понырях – ведро яблок.
Скоро он и сам потянул за брезентовые ремни оконную раму, в лицо ударили горячий воздух, паровозная гарь, а море плоско блеснуло, отодвинулось, вот и призрачную голубую гору заслонили пологие холмы с лесопосадками.
Обрёл прошлое, было куда оглядываться, теперь же, в поезде, какая-то зовущая мелодия, словно аккомпанемент сменявшемуся за окном пейзажу, волнующе зазвучала в нём; неужто ту мелодию для него сочиняло время? Нанизывались на провода воробьи, всё быстрее мелькали тёмные штабели пропитанных дёгтем шпал, сложенных вдоль пути, в лощинах белели хатки, сверкали искусственные озёрца, их затягивали тут и там тени облаков, клочьев пара – казалось, мелодия разгоняла поезд, Соснин, не отставая от оконных мельканий, писал набухшей кистью этюд.
Затем холмы разгладились в степь, бег теней превратил её в мешанину сизых и жёлто-зелёных пятен.
Часть третья
Музыка в подтаявшем льду
Получить медаль, не провалить рисунок… всё сбылось: получил, не провалил, но и вздоха облегчения издать не успел, голова пошла кругом – столько новых встреч, впечатлений, так его менявших и изменивших.
Сошлись на подготовительных курсах.
Оседлали высокие круглые табуретки в захламленном рисовальном классе.
Потом и на экзамене уселись рядышком, локтями сталкивались – Файервассер, Шанский, Филозов, Соснин…
Нет, между Филозовым и Сосниным – Художник.
Отринув школярскую осторожность, жирным карандашом, словно ваксой, мазал. Чумазый гипс?! Мария Болеславовна за такую смелость по головке бы не погладила, хотя Соснин, понимая, что сосед его наверняка провалит экзамен, что чумазый гипс ему не простят, вдруг остро позавидовал столь естественной безоглядности таланта, не признающего
Дотошный Файервассер готовился, высунув язык, хотя Шанский пророчески заметил, что чересчур противоречивая фамилия ему не сулит успеха – даже в припадке интернационализма приёмная комиссия не решится на зачисление. Шанский, маг кармического прогноза, безошибочно узрел в Семёне Файервассере классического соискателя еврейского счастья. Старательному сыну погибшего фронтовика ведь и прописанная инструкцией льгота не помогла, к идеологическому факультету и близко не подпустили. Повезло ещё, что в армию не забрили: с неудом за пятый пункт по профильному предмету – рисунку – отправится Семён со свойствами бетона химичить; вырастет до заведующего опытной лаборатории домостроительного завода.
Ну а Соснину его мягкая и нейтральная фамилия не бросала открытого вызова и помогла, наверное, протиснуться, как пошутил Шанский, в пятипроцентную норму. Соснин, пусть не совсем в ладу с академическим стандартом, и полутона наслаивал мягко-мягко – карандашом отмывал… из тумана проступали ноздри, губы, глазное яблоко.
Бочарников следил со скепсисом, потом кивнул.
А Шанскому кивнул сразу – Толька, хватавший новое на лету, быстренько схватил последние требования к экзаменационному рисунку и выглядел молодцом, рисовал как надо; к тому же числился белоруссом.
Кровь у Филозова была вне подозрений, и имя отменное – Владилен, он бога держал за бороду. Подвижнее ртути, болтливый, Филозов ёрзал на табуретке, ругал бездарные постановки из геометрических фигур, пустословие педагогов и хвастал, хвастал то ли изобретённым, то ли выуженным в незаслуженно забытом пособии строго-научным методом ровной жёсткой штриховки. Однако даже призмы, пирамиды и конусы, не говоря о головах античных богов или Давида, разваливались под нажимом твёрдого, как стальная спица, карандаша. И на экзамене штриховал по-машинному жёстко, ровно, словно ломаную жесть рисовал. Пожалуй, не жесть даже, что-то, что ещё жёстче, твёрже, как если бы перед ним не гипсовый Давид был, а его железная маска. О, Филозов, уверенный в своём успехе, завирально хвастал чёрт-те чем, уверял, к примеру, что у него на башке не одна, много макушек, бойко, как равный, шутил со студентами-архитекторами, а вдогонку курсантам военного факультета фортификаций, которых водили строем, с весёлым чувством превосходства выкрикивал: раз, два, три, пионеры мы, папы-мамы не боимся, писаем в штаны.
Художнику Бочарников выхлопотал-таки у коллег-традиционалистов проходную четвёрку с минусом, минус стал наградой за смелость. Соснину в экзаменационной лотерее выпала обтекаемая четвёрка, Шанского поощрили четвёркой с плюсом.
Файервассера отвергли как инородное тело, но всё же отвергли не окончательно, приняли на строительный факультет.