Приключения сомнамбулы. Том 1
Шрифт:
Лекция Зметного понравилась. – Могучий дух в нездоровом теле, – не без удивления похвалил Шанский.
Художник прожог Шанского быстрым взглядом, кивнул – догнал их в коридорчике у рисовального класса.
Остановились перед открытым окном.
В юности его тёмно-карие зрачки прожигали навылет – огнём выстреливали из-под высокого, с ранними залысинами и россыпями бледных веснушек лба. Лёгкие редкие волосы еле заметно шевелил ветерок…
Оплывшая поблекшая Берта Львовна, старшая лаборантка кафедры рисунка, сама не задавшаяся художница,
От Берты Львовны пахло, как от парфюмерного магазина.
Худой, по-спринтерски реактивный, победно промчался по стометровкам, ловко, резко – с последним наскоком, выгибом груди – разрывая ленточки.
Не то, не то…
Резкость, порывистость и – чуткость к музыке, ритму. Импульсивно схватывал, с дивной двигательной фантазией варьировал узор танца. Врождённая реактивность, музыкальность пульсировали и в его набросках карандашом ли, углём, сангиной… рисовал и лучинкой-щепочкой, которую макал нетерпеливо в тушь.
Вошли в рисовальный класс.
– Божий мир окрест не менялся от сотворения – небо, море, горы были такими, как сегодня, всегда. Но почему менялись их изображения на картинах?.. Заслушались Алексея Семёновича – и у него ничего общего не было с Нешердяевым!
– Почему же? – нетерпеливо дёрнулся Шанский.
– В красоте скрыта тайна. Дар художника, обречённого от века создавать её и разгадывать, затворён на иррациональном цвето-световом знании. Три цвета – красный, синий, жёлтый – раскладываясь на оттенки, смешиваясь, контрастируя, замыкают палитру, ибо охватывают весь физический спектр. Однако… – Бочарников откашливался парами дешёвого вина, – однако живописное чудо в том, что художник-колорист видит никому неизвестный основной цвет… Бочарников дал насладиться эффектом своей неслыханной дерзости. – Да, – добавив голосу твёрдости, вновь заговорил он, – художник смотрит сквозь и поверх красного, синего, желтого, видит за ними тайный цвет, который затем проникает в явные цвета палитры – картина его вбирает, присваивает.
За, художник видит за, – проносилось в голове Соснина…
– Цвет в холсте не живёт вне света, вся живопись – излучение! Солнце, луна, звёзды, пламя костра, свеча, электрическая лампа, неон… Мы живём в свете этих привычных источников – прямом, отражённом, преломлённом, пропущенном через цветные фильтры; свет проникает в свет, как краска в краску. Но ещё есть неведомый источник, проливающий скрытый, гармонизирующий колорит, свет, который улавливает и испускает лишь внутренний взор художника. Пример? – наклонял голову Бочарников, растворяя акварель в ловко сложенных из ватмана коробочках-ванночках, – глянем на любое Эрмитажное полотно. Портал храма, драпировку, клинок, аркебузу, локоны младенца, тающие в мареве горы… окутывает и пронизывает благостный свет, вживлённый в красочный слой душевным горением живописца. Похожесть на натуру, осязаемость старой живописи – святой обман; нас завораживает не узнаваемость того, что изображено, а потаённо излучаемый цвето-свет…
– Когда станковая картина появилась? Картина, не икона.
– Между тринадцатым и четырнадцатым веками, о дате спорят.
– И где появилась?
– О, за пальму первенства до сих пор сражаются Флоренция и Сиена!
– Что вообще вызвало к жизни искусство холстяной живописи?
– Христианство, что же ещё? – удивлялся Бочарников, – храмы мало-по-малу превращались в храмы искусства.
– И становились музеями?
– Музеями, в которых молились.
Всё это – вопросы-ответы и суждения-обсуждения заодно с растворением красок в ванночках, промывкой кистей – называлось «Введением в акварель».
Пока
Незаметно пролетал перерыв.
Добавив в распивочной за институтским углом, Бочарников распалялся. – Художник обременён сверхзнанием, его распирает изнутри тайна. Всматриваясь в натуру, в её формы, цвет, изображая её линиями и красками, он видит ещё что-то и вне натуры, и вне картины. Чтобы поведать о разгадывании, о разгадке, если она кажется на пике вдохновения обманчиво близкой, он пишет, пишет, пока энергия тайны не высвободится, не хлынет наружу и – цвето-свет разольётся по пространству картины.
Бочарников распалялся… Соснин никого, никогда так напряжённо не слушал.
– Напоминаю, у разных художников – академистов, барбизонцев, примитивистов – одна страсть: воплощение иновидения. Бывает, она знаменует бунт – импрессионисты вспарывали цвето-светом природу…
– А Ван Гог? – врезался Шанский, – у него ведь нет светотени.
– Как он писал брату Тео, страсть сия…
– А Кандинский? – Соснин не дождался ответа на вопрос Шанского.
– Вот-вот-вот, – неосторожно подхватывал Бочарников, – Кандинский уподобил мир метущейся души цвето-световым ураганам…
И, удивлённый редкой для тех лет осведомлённостью студентов в истории живописи, посматривал на Шанского с Сосниным, своих благодарных слушателей. Он, конечно, понятия не имел о заполненном до крышки живописными сокровищами Бызовском сунндуке.
– Всякое художественное течение, стиль подрывают предыдущую норму – осмелел Шанский – есть ли, Алексей Семёнович, общие закономерности эволюции, её этапов? Тот же Ван Гог…
– Е-е-есть, – тянул Бочарников, – есть. Ван Гог – это ведь последняя попытка удержать мир от распада: лепка форм заново, мазком по форме, пусть и исчезающей на глазах. Лепка без светотени, ибо свет у Ван Гога – не испускаемый из какой-то точки, но сплошной, повсеместный, каждый мазок сам по себе светится в отчаянной попытке живописца срастить подвижность и изменчивость изобразительных частей полотна с сомкнувшей и замкнувшей их цельностью – читайте, читайте, что писал гениальный псих брату Тео. Или оглянитесь на барбизонцев. Они высыпали из мастерских на пленер, а писали неживую, лишь с отблесками жизни природу – радостно вдруг забликовали тень и солнечный луч, заклубилось ранним светом овечье стадо, заколебались сумерки зарослей. Да, Толя, не удивляйтесь, барбизонцы оставались ещё в прошлом живописи, прекрасном, но душном, однако, ощущая застойность воздуха в холстах какого-нибудь Пуссена, и… и даже Коро, они, не понимая того, готовили скандальное рождение импрессионистов, тех, кто затем их сменит, того же Ван Гога. Всякое направление переходное, всякое, что бы из оставленного позади им не подрывалось, само оно тоже будет подорвано. Разве у Мане не переходная живопись? Разве «Завтрак на траве», по которому пробежал ветерок декаданса, не предвещал чего-то, что узнали и увидели много позже? И «Олимпия» – не «Даная» ли нового, заболевавшего красивостью времени? Ладонь вместо фигового листка, жеманная поза, туфелька на ноге… А Моне под конец жизни уже писал раз за разом, как серию абстракций, «Пруд с водяными лилиями», – Бочарников, взбалтывая в ванночке краску, возводил ступени для восхождения: сперва картина изображает внешне узнаваемую натуру, затем натура разлагается, цвет, свет дробятся, затем, у того же Кандинского, выплескивается на холст душа художника и, наконец, – внутренний мир самого искусства…
– И потом, потом, на сверхновейшем этапе?
– Потом, – нарочито медлил Бочарников, – опять узнаваемая натура, опять портрет, пейзаж, натюрморт.
– Тупой круговорот?
– Почему тупой, время всё изменяет, только бережёт условности жанра, – Бочарников промыл кисть, – вот ведь, бывало, трепетные точечки-мазочки пуантилистов порождали монументальную, застывшую живопись…
– Как, как? – разом вскричали Соснин и Шанский, Художник удивлённо повернул голову; об этом и не догадывались.