Приключения сомнамбулы. Том 1
Шрифт:
– Когда тебя увидела, решила, что затурханного маменькиного сынка надо поскорее спасать, а ты так здорово плаваешь.
– Я переплываю Неву, правда, не Большую Неву, Малую, от пляжа Петропавловки – к Бирже.
– И что ты ещё умеешь?
– На коньках неплохо катаюсь, у меня «бегаши».
– Нет, я не о спорте.
Славно! Болтали о всякой всячине, смотрели в небо.
Шлёпали о борт, выталкивали вверх волны, натягиваясь, провисая, снова натягиваясь, лязгала цепь, которая пристёгивала баркас к ржавому бую. И сразу – валились в бездну, а взлетал соседний баркас, острым носом вонзался в солнце; рядом взлетали, задираясь высоко-высоко, и – опадали сети, оконтуренные жёлтым пунктиром пробочных поплавков,
Начинало укачивать.
Чтобы опередить головокружение, резко бросался в воду, сильными гребками уходил вглубь; чуть в стороне мотался на цепи, закрывая солнце, округлый смоляной бок баркаса… теплынь! – не то что в Неве, или Красавице, прошитой струями ледяных ключей. Вода была мутноватая, какая-то мыльная, будто излюбленную маринистами бирюзу слегка разбелили. Полупрозрачную, прорезанную широкими косыми лучами, но с каждым новым гребком темневшую толщу бороздили песчинки. И только ото дна шло пронзительное колебательное свечение, там, глубоко внизу, скользили блики, плыли мохнатые, как предгрозовые облака, камни. Приближалось сияние белёсо-песчаного свода с радужными зигзагами… терял ориентацию. На исходе дыхания расплывчатая плёнка разбавленной бирюзы, под которой лениво покачивали щупальцами молочно-дымчатые медузы, манила откуда-то сверху, он всё быстрее всплывал, стараясь не задевать медуз, по морю ползла тень от облака, и Соснина накрывали излучения темноты, словно лил густой дождь, а сбоку растекалось расплющенным яйцом солнце, и ещё там, под водой, когда в лёгких кончался воздух, успевал сообразить, что несся к таинственной поверхностной плёнке – глянцевой снаружи, матовой изнутри – и разрывал её, жадно вдохнув, видел выгоревшее от зноя небо с кудлатыми облачками, которые медленно сносились в открытое море, чтобы смешаться с пыльно-розоватым осадком у горизонта.
А бывало, что первой ныряла Вика, выныривала поодаль, звала из тёплого зелёного колыханья. – Илюша, Илюша, не отставай!.. терракотовые ноги, живот, плечи просвечивали сквозь накрывавшую волну, Вика, отфыркивалась, взмахивала рукой в сторону берега, к шее прилипали кончики волос, выбившихся из-под жёлтой резиновой шапочки.
– Илюша, о чём ты всё время думаешь? Что у тебя в голове? Не зря Леонид Исаевич называл тебя ребёнком наоборот, – мать вздыхала.
На набережной Соснин и Вика застывали у мольберта постаревшего, сгорбившегося, но по-прежнему неутомимого пейзажиста, следили из-за его спины за тем, как подолгу смешивались на пахучей палитре краски, разляпывались яркие кляксочки на переднем плане картины – исполосованный поперечными лиловыми тенями тополей асфальтовый променад заполняли курортники – и – накладывался изогнуто-широкий жирный мазок, получалась далёкая бледно-голубая гора.
Больше казался художником, чем был им, – думал Соснин, – мазилу не интересовало ничего сверх тощих тополей, моря, горы, для него не существовали свет, воздух, ветер.
– Он маньяк? Одно и то же, как не приелось? – громко шептала Вика.
Соснин шептал в ответ, что меняется освещение, меняются цвета, оттенки, вспоминал подвижников художественного созерцания – знаменитого француза, который раз за разом вдохновенно писал разъедаемый сиреневыми туманами лондонский мост, ещё одного француза, не менее знаменитого, без устали, исступлённо, писавшего гору Святой Виктории – днём сизо-синюю, но каждый день – сизо-синюю по-другому, под конец дня – песочно-розовую, хотя, если вглядываться, ежевечерне наново и иначе перекрашиваемую закатом. Почувствовав волнующую игру смыслов, Соснин осмелел, повторил, будто усомнившись, с вопросительной
Вика, вздрогнув, оценила наглость юного кавалера – посмотрела ему в глаза, загадочно улыбнулась.
Несколько шагов прошли молча. Потом Соснин принялся рассказывать про психотерапевтический эффект примитивных произведений мазилы, про Душского, скупавшего их для умиротворения буйных в своей больнице, Вика смеялась. – Мазня заменила смирительные рубашки? Как просто – посмотрели на мазню, излечились.
– Шизофрения и прочие психические болезни окончательно даже душем «шарко» не излечиваются, – сдерживал смех Соснин, а Вике почему-то было уже не до смеха, вцепилась в его руку, с испугом на него посмотрела.
По опоре электролинии, нагло взметнувшейся ввысь, узнал холмик, хотя горы за ним не было, её заслонял новый санаторий с колоннами, башенками и бельведерами.
– Отсюда отличный был вид на гору, хотелось на неё залезть в детстве.
– Отправимся завтра? – предложила Вика.
Ехали в автобусе по берегу взболтанного, грязно-зелёного моря, ехали долго по разбитой дороге. Гора синела, голубела в окне, как если бы стыдливо отступала дальше и дальше, защищаясь от непрошенных гостей слоями разогретого воздуха.
Вблизи гора разочаровала – бесформенная и тусклая, какая-то неряшливая, палево-пепельная, с обилием коричневых лишаёв; деревья и сейчас нехотя сбрасывали прошлогоднюю высохшую листву.
Чертыхаясь, спотыкаясь о змеевидные, вылезавшие из земли корни, карабкались по крутым тропинкам; шуршали палые листья, потрескивали сучья.
Выше, выше.
Сдавливала плотная застойная духота. Деревца-уродцы сцеплялись ветками, кисеёй густой паутины, по трухлявым корягам ползали полчища букашек, патлатые пичужки выпархивали из-под подошв. У Вики скользили туфли, Соснин держал её за руку, подтягивал за собой на крутых подъёмах. Запыхавшись, она вдруг прижалась головою к его груди, словно проверяла есть ли у него сердце. Или испугалась темнот угнетающе-сухого карликового леса, искала защиты, успокоения? По-детски громко дышала, прикрыла глаза, вздрагивали пушистые ресницы у смуглых скул, Соснин боялся пошелохнуться, чувствуя, что надо бы что-то сделать, а не только шалеть от близости куполков, вызывающе вздымающихся в вырезе кофточки, но не знал, что и как можно, нужно сделать, не знал допустимо ли нарушение этого волнующего покоя, и тут паутина качнулась, мерзкой бородой пощекотала Соснину щёку, словно из сепиевой чащи высунулся леший, который сбежал на гору из сказочных постановок ТЮЗа.
Доля секунды прошла, секунда?
Ещё выше.
В прорехи многослойных крон плеснула синька.
– Смотри, смотри! – Вика раздвинула ветви с высохшими, забренчавшими, как тонкая жесть, листьями. – Море… Исполинский срез аквамарина распластался глубоко-глубоко внизу: беспримесно-чистый, сверкающий.
А какой духотой, теснотой испытывал терпение на обратном пути переполненный автобус?! Трясло, швыряло.
– Лучше б не ездили, – Вика заворочалась у плеча Соснина, попыталась нащупать поручень.
Грудастая клейкая попутчица в открытом сарафане, шибанув потом, привалилась, как огнедышащий тюк, прижала к гнутому исцарапанному стеклу, оно огораживало кресло водителя. Сбоку тянулся кривой, проседавший там и сям край асфальта с пучками мёртвой травы, повороты обнажали осыпи на обрыве, его устало подмывали землистой пеной мутные зеленоватые волны. Потом дорога вильнула меж лысых холмов, автобус бодро запылил по степи с высокими пожелтелыми колючками, опять вильнул… в зеркальце, торчавшем из кабины водителя, возникла прозрачно-лазоревая гора над синим-синим, в барашках, морем.