Приключения сомнамбулы. Том 1
Шрифт:
Написано сочинение, сданы устные экзамены. Настал день ежегодного похода и пикника, на сей раз – последнего, предварявшего выпускной бал.
Руководство было возложено на Льва Яковлевича – у Агриппы на поход к Красавице уже не хватало сил.
Однако и в руководящих заботах на травяном берегу лесного озера Лев Яковлевич не забывал о просвещении – обильно потчевал любовной лирикой Блока. Не затем ли, чтобы послушать, к ним присоединилась Нонна Андреевна?
Бухтин, Шанский до посинения ныряли с мокрых пружинистых мостков в тёмную холодную воду. – Догоняйте, мальчики! – задорно кричала Нонна
Продрогшие, грелись у костра, варили в котелке кашу; Валерка жарил на прутиках шашлык.
Нонна Андреевна, не стесняясь своей плоской костистой фигуры с отстававшим на груди и бёдрах чёрным купальником, сидела на корточках, кидала хворост в огонь.
Ля-Ля декламировал из «Снежных масок», «Кармен». На лоне природы, в отличие от внеклассных чтений с халвой под зелёной лампой, предпочитал чистую лирику, без гражданских примесей. Рыхлый, с животиком, мягкой, как тесто, поросшей курчавыми волосами грудью, в длинных трусах. – И голос женщины влюблённой, и хруст песка, и храп коня, – взволнованно выдыхал он, Нонна Андреевна, всё ещё сидя на корточках, заведённо обрывала лепестки у ромашки. Ля-Ля смолк, она тихонечко затянула – мой костёр в тумане светит, искры…
Когда гасили костёр, собирались в обратный путь, зеркальная гладь зарозовела, стволы корабельных сосен на высоком берегу, подожжённые снижавшимся солнцем, загорелись, как факелы.
Вконец измотанные, шли к поезду по шоссе сквозь светлый вечер, безголосо вопили – и мы пойдём туда, где можно без труда найти себе и женщин и вина… Лев Яковлевич был смущён, Нонна Андреевна смеялась.
Шли долго; пока шли, Соснин невольно окунался в прошлое лето.
Хотя чесались ноздри, глаза, насквозь промок носовой платок.
Нещадно кусались комары.
Свершилось! Как-то неожиданно для себя получил обещанное школой среднее образование да ещё вытянул, не отстав от Бызова с Шанским, на серебряную медаль; Бухтин – единственный! – получил, посрамив Свидерского, золотую. И, конечно, Кузьмичёв напутствовал в микрофон, называл медалистов гордостью школы, Свидерский, – как кондрашка от успеха Бухтина не хватила? – восседал в президиуме, звенел правительственными наградами. И вручали под оркестровый туш аттестаты, был бал с салатами и портвейном, была, само собой, восхитительная пепельно-молочная ночь, Летний сад с лебедями, статуями, белевшими меж стволов.
Дурачились, пели, закуривали, смешавшись с выпускницами женской школы.
Бызова шумно рвало в кустах.
А Бухтин с Шанским незаметно смылись, прихватив с собой хорошеньких спутниц; надо ли подчёркивать, что Соснин замешкался?
Играли в воротики. В пару ему досталась нескладная девица – жердь с цветком в волосах, облачённая в бледно-голубое обвислое платье с треугольным вырезом на плоской груди. Хотел поскорее стряхнуть последние ребяческие забавы, но приходилось снисходительно терпеть натужную весёлость партнёрши. Набегались, наорались… так получилось, что выпало её провожать. Нева клубилась туманом, плескала у гранитных ступеней. Медленно брели вдоль набережной, свернули к Марсову полю. Девица, имени которой потом не мог вспомнить, мечтала о сцене, готовилась в театральный. Разучила роль Заречной и, обращаясь к Соснину, словно к Тригорину,
Переминаясь с ноги на ногу, Соснин стоял с ней у ограды Михайловского сада, хотя отчаянно хотел спать, машинально гладил чугунный локон. Она вцепилась в рукав, ждала, что поцелует; голову забило ватой, и чесались ноздри, глаза, намок носовой платок.
Спустя годы, когда попадёт на Пряжку, узнает её в больничной актрисе, подумает, что нежное слово, жест, поцелуй, будь он щедрее, возможно, изменили б её судьбу, уберегли от душевной болезни. Но тогда, у ограды, досадливо глядел на неумело запудренные прыщики в углу узкого рта, вспоминал упругие тёплые Викины губы.
Да, забота об Илюшиной носоглотке, да, ласковое, тёплое море…
Да-да, из-за лечебных свойств моря приехали сюда в то последнее школьное лето. Почему всё-таки сюда? – Очень привыкли, боюсь перемен, – потирая виски, неуверенно объясняла знакомым свой рискованный выбор мать, ещё бы – уезжала в прошлом году гранддамой курорта, а вернулась после изгнания отца униженной, в вилле хозяйничала жена Грунина, на пляже ей, возлежавшей в весёлом кругу приятельниц, отводилось почётное место под обновлённым навесом.
Да-да-да, доброе имя отца было восстановлено – врачей реабилитировали, преступников-следователей расстреляли, однако… Не без труда сняли жалкую комнатёнку, даже близость к морю стала слабым утешением. – Прошлое не вернуть, – с философической обречённостью вздыхала мать, запихивая в пляжную сумку подстилку и полотенца; безвольно взмахнула мухобойкой, которой, пересчитав деньги, вооружила как предметом первой необходимости старушка-хозяйка, – и мухи, тучи мух.
Опять дрожал разогретый воздух, кое-как отремонтированный навес – комковатые сухие водоросли заменили волнистым шифером, затем проломы в шифере наспех залатали красным, жёлтым, зелёным стеклопластиком – бросал на песок бурую, с акварельно-прозрачными цветными мазками тень. Томились в духоте склеенные тела, новички выделялись поросячьей кожей… Соснин лежал на спине, следил за одиноким огненно-красным облаком – доплыв до соседнего оконца-заплатки, неторопливо превращалось в зелёное, а в жёлтом оконце чистое небо уже было зелёным, ярко-зелёным. Толстые, коричневые, со складчатыми животами старухи в обвислых войлочных шляпах, будто трухлявые поганки, дети, дети – гвалт, плач, шлепки, надувные крокодилы, лягушки, изводящее жужжание мух, чавканье прожорливой биомассы – оранжевые ароматные дыньки, фигурные помидоры с морозцем, барабулька на жирных газетах, вяленые бычки, бульканье из аляповатых китайских термосов, самоуверенный хохот мускулистых героев-любовников с волосатыми торсами – тех неотразимых крепышей уже скосили инфаркты и рак, аминь! – как нельзя лучше отвечал манящему бесстыдству грудастых, умащённых кремами соблазнительниц – рогатые от бигуди, которыми вздыбливались косынки и чепчики, они, поигрывая зеркальцами, трубочками помады, растягивали оплавленные алые рты, разбрасывали поощряющие взгляды, авансирующие улыбки; оголённый размазанный быт, потливо-похотливая бесформенность лежачей толпы, особенно густой и шумной в углу навеса, том, что подальше от уборной, затопленной хлоркой.