Приключения сомнамбулы. Том 1
Шрифт:
На столбе надрывалось радио – выкрашенный алюминиевой краской колокольчик нависал над пляжем… ещё не вся черёмуха тебе в окошко брошена…
К столбу приколотили жестяную страшилку с черепом и костями, но отважный монтёр с «кошками» на ногах залезал якобы чинить без умолку вопившее радио, со столба, из-под колокольчика, удавалось заглядывать в женские кабинки-раздевалки, они прижались к похабно разрисованному забору.
Догони, догони… и снова – не вся черёмуха…
Временно доверив надзору соседей по сыпучему ложу свои одежды, подстилки, бывалые курортники, зажав в кулаках деньги, выскакивали в боковую улочку, в благословенную синюю тень каштанов – пропускали у бочки на колёсах стакан-другой рислинга, покупали,
Бугры мяса… Вспоминались купальщицы Сезанна, сначала три, игравшие в струях, брызгах фонтана… весёлые толстухи… перекличка с распутными матронами Рубенса? Тут вклинивалась другая – вполне натуральная – купальщица; бело-розовая, повизгивавшая, пробовавшая ногой воду. Но её мигом вытесняли сонмы сезанновских купальщиц, изгнавших и тех трёх, фонтанных. Сбитни женских тел, какие-то страшноватые телесные брикеты, где терялись индивидуальности.
Соснин осматривал соседние бугры и округлости.
Гудели, жужжали, торопливо совокупляясь, мухи.
Милый друг, наконец-то мы вместе, ты плыви, моя лодка, плыви, сердцу хочется… и хорошей большой…
А если забраться на вышку спасателей – с неё куда удобнее и безопаснее, чем со столба с колокольчиком, можно полюбоваться прекрасной дамой в кабинке! – то и поодаль, за пляжем и цветниками набережной, там и сям уступавшей натиску пустыря, на котором нежились в горячей пыли пятнистые свиньи, не на чем было задержать глаз: грязно-белые, розоватые, сиреневатые, как испачканная пастила, мазанки, пожухлый массив листвы, накрывавший кладбище, где спал дед, и серо-зелёные лысины холмов, садики, виноградники, кудряшки курзала, за изгибом берега, за лукоморьем, как гордо говаривали местные старожилы, – толчея городских домишек, решётчатые радиомачты, похожий на осевший песочный куличик псевдовизантийский собор; удручающую скуку ландшафта не скрашивала даже голубеющая гора, овеянная столькими сомнительными легендами. Застойно-душное захолустье давно осточертело Соснину. Оставалось созерцать перекраску облаков в оконцах навеса; лето загублено, если приспичило опять ехать в Крым, стоило поехать на Южный Берег.
Вика отдыхала вместе со старшей сестрой, Миррой Борисовной, увядавшей большеротой кокеткой с роскошным бюстом и пикантными усиками; с рук на руки сестёр перебиралась полуторагодовалая, капризная, чуть что принимавшаяся реветь во всё горло Викина дочка.
Пляжное знакомство с вынужденно шумливой троицей сходу завела мать, взявшись утешать плаксу, чем, конечно, вызвала скрытое недовольство Соснина, но после мига нахмуренного смущения, испытанного тогда, когда мать объясняла – если получит медаль, останется сдать рисунок – Соснин благодарил случай: свободное место под навесом нашлось как раз поблизости с Викой.
Беседа завертелась вокруг филармонических новостей, концертов.
– Эмоциональный, зажигает оркестр…
– Нет, увольте, его ужимки…
Оконце навеса над головой светилось зелёным небом с жёлтым пушистым облачком; Соснин прислушивался.
– Что вы, Мирра Борисовна! Мравинский больший немец, чем Зандерлинг, сухой, жёсткий, и сменные дирижёры слепо копируют холодный стиль…
– Но это стиль, строгий стиль, Маргарита Эммануиловна, а Рахлин с раздутым брюшком, подёргиваньем круглых плечиков, когда кидается под аплодисменты с сочными поцелуями к первой скрипке, так провинциален…
– Вы что
– По-моему, Рахлину лучше даются Чайковский, Глинка, а Мравинскому – симфонии Шостаковича.
– Чувство и ум легче развести, чем соединить, – неожиданно вслух высказался Соснин, Вика, порывисто отбросив с глаз чёлку, с любопытством посмотрела.
Вике было уже двадцать два, жизнь прожита – шутила она, переполняя восторгом мать, ещё бы! – Вика заканчивала консерваторию по классу виолончели, её муж подавал надежды как дирижёр, мать поверила, что юная смешливая женщина окажет на нелюдимого Илюшу облагораживающее влияние. – Услышишь про тайны серьёзной музыки и возвышенные муки исполнителей, прикоснёшься, почувствуешь… И такое совпадение, такое совпадение, знаешь, кто её муж? – Соснин не желал ничего слышать о её муже, отключился, смотрел на синевшую над морем гору; после обеда возвращались на пляж. – Виктория на редкость славная, одарённая, подумать только, в пятнадцать лет начала концертировать! И…
Но Соснин в уговорах не нуждался, нет, не влюбился с первого взгляда, но, помедлив, сердце шевельнулось, затрепыхалось, когда Вика улыбнулась и, мотнув головой, откинула чёлку с глаз.
Разве могло случиться иначе?
Красавица, к тому же с прошлым; по песку подползало розовое пятно.
И Соснин, кажется, приглянулся Вике – рослый, развит не по летам, выгодно отличается от нахрапистых ухажёров, готовых назойливо увиваться, угощать фруктами, фальшиво восторгаться ребёнком, демонстрируя вперемешку с пошлыми прибаутками все нехитрые приёмы пляжного флирта. Молодость? Ну, это единственный недостаток, который со временем убывает – не очень-то оригинально шутила Вика, развеивая его собственные сомнения, – к тому же, любви все возрасты покорны, её порывы… – ободряюще пропела она, подтвердив наличие абсолютного слуха и залив щёки Соснина краской. В самом деле, почему бы после нудного выкармливания ребёнка не встряхнуться на отдыхе? – взяла его под безобидное шутливое покровительство, изрядно ей самой льстившее.
Быстро выяснилось, что им хорошо вдвоём, интересно, Викин муж, который корпел на репетициях с оркестром в далёком белоколонном зале, упоминался реже и реже, дочка перекочевала на колени Мирры Борисовны. У матери и Мирры Борисовны нашлось столько общих знакомых.
– Давно заведует кафедрой, психиатр от бога, любимый ученик Бехтерева! Такой остроумный!
– А Григорий Аронович? Оправился? У него ведь подозревали… – наклонилась к матери, зашептала в ухо.
– Да, тяжело переживал, болел, кто бы такое вынес? Выдающегося клинициста выбросили на улицу.
– И заводной, весёлый… – отгоняя крупную муху, Мирра Борисовна старалась перекричать брожения одинокой гармони.
– Ухаживал, как молодым не снилось! Собиралась изумительная компания! – полный дом профессуры, артистов, Давид Фёдорович играл, Джон, да, Джон Данкер. Покойный Женечка… на моём рояле сочинял вальс… Исаак Осипович ценил Женечку как мелодиста. До чего весело до войны проводили время! Сейчас так не веселятся… и Илюша рос букой, правда, у него двойная нагрузка, но если получит медаль…
Световое пятно подползло, обожгло огненно-ярким солнцем, шоколадная Мирра Борисовна, как варёный рак, раскраснелась… передвигали подстилки.
Тут предсмертным хрипом оборвались рулады Бунчикова-Нечаева, в испуганной тишине радио на весь пляж объявило Берию врагом народа.
Начались пересуды, споры.
Под навесом никому не было до Соснина с Викой дела.
Они заплывали далеко, к прыгавшим на привязи чёрным рыбачьим баркасам. Обессилевшие, переваливались через борт, вытягивались на серых горячих скамьях, и, обсыхая, куда-то плыли… в средней скамье – дырка для мачты с парусом.