Приключения сомнамбулы. Том 1
Шрифт:
– Ты будто сам видел во Флоренции мраморного Давида!
– Я рисовал, пусть и гипсового; напряжённую шею, нос и рот, глаза, ухо, все завитки волос – гордая посадка головы, сила и красота! Можно ли теперь Давида вообразить другим?
– А каков Голиаф?
– Не знаю, не видел! По контрасту с Давидом, зримым воплощением силы и красоты, образ Голиафа – пустышка. Он мне безразличен. Но если сфантазировать его облик, то и фантазия, думаю, окажется бессильной, выставит против Давида жалкого мозгляка.
Сновали руки, спицы, тик-тик, тик-тик, – пульсировали Викины часики, рука проскальзывала у уха; Соснин разомлел, боялся очнуться от сладостной полудрёмы.
Вика
– Помнишь фокусника в курзале, из-под покрывала которого… – Соснин поведал о встрече на набережной всей честной компании – с исчезнувшей собакой и исчезнувшей подопытной парочкой.
– Ловкость рук и никакого мошенничества?! А за надувательство дураки деньги платят, – развеселилась Вика. И склонялась над ним, склонялась ниже и ниже, будто подчинялась магниту, он ждал, ждал сближения губ, но она легко разгадала его желание, только дразняще в глаза уставилась. Потом спросила, вроде бы невзначай. – С искусством разобрались, в чём сила любви, Илюша? Что о любви, не отделённой от страсти, думаешь?
Лежал молча, пока с дна памяти не всплыла спасительная подсказка.
– Как сутки делятся на светлое и тёмное время, так человеческая натура… – вяло потянулся Соснин, продолжил с напускной солидностью, – сила любви не в окрылённом подражании вольной пташке, позывы человека-оборотня противоречивы. Сила любви в её двойственности, – имитировал глубокое раздумье, подготавливая удар; с заминками между словами инстинктивно собирал мысли, волю, нахальство, чтобы не отвести взгляд, неожиданно упрямый для него самого взгляд снизу вверх. – Разве ты не чередовала духовные влечения с плотскими, не испытывала двойственность любви на себе? – заговорил он с нараставшим азартом, будто был заранее уверен, что победит в финале навязанного ему поединка, подводя его, этот психологический поединок, к афористичной концовке, – согласись, Вика, днём любят за добродетели, ночью – за пороки.
И смотрел, пристально смотрел в её испуганные, что-то во тьме своей панически решающие зрачки; смотрел, пока не отвела взгляд. Снова вяло потянулся, закрыл глаза. Шумело море. Кричали чайки. И тикали часики. Но сколько прошло времени он не знал.
– Пора домой, далеко идти, – сложила вязанье Вика, – покидаю вещички в чемодан, потом искупаемся. Август, вода фосфоресцирует.
И было прощальное ночное купание, плеск, световые мурашки, сбегавшие по плечам, рукам, осколки лунного блеска в чёрной, как нефть, воде, пора, пора – торопила Вика, не успевшая собрать вещи.
Волна проводила усталым шипением.
И сидели они при выключенном электричестве на грубошёрстном одеяле, постеленном поверх высоченной пышной перины, спинами прислонились к настенному коврику-аппликации под парными фото хозяев, которые уже дрыхли в сарайчике.
Ноги не доставали до полу – тревожная невесомость, озноб.
Покачивалась на лампочке клейкая лента с мухами.
Нервно, торопливо стучали часы-ходики, из-за размалёванного домика-пряника свисали на тонких цепочках гирьки.
Чуть поскрипывала створка… в оконце,
Из кустов донеслись переборы гитары, негромкий смех, и – звон стаканов за стенкой, хохот и препирательства.
Опять тихо; остановились ходики?
И Вика что-то зашептала, щёку тронули мокрые кончики волос… – почувствовал, ещё миг промедления и дрожащие мышцы атрофируются, не сможет пошевельнуться – гипнотизировала близость, доступность. Не помня себя, Соснин потянулся к пухлым и упругим губам, прижался к груди, в торопливой беспомощности, в безумии дёргающих током касаний с сухим треском расстегнулась на Викиной спине молния.
– Не спеши, Илюшенька, не спеши… – жарко молила Вика, но её мольбы потонули в глухих вздохах перины и больше Соснин, облизываемый изнутри алчным влажным пламенем, ничего не слышал, потом ему сделалось мучительно душно, захотелось некстати пить, когда жажда стала нестерпимой, пламя – вырвалось, а Вика вдруг разомкнула безвольно руки, из неё выкатилось протяжное, томительное, отданное из последних сил о-о-о-о-о-о-о. Не понимал, что с нею стряслось, но не спешил спасать Вику от обморока, погружался в сказочный сон. Баюкая, покачивалась утыканная мухами клейкая лента, темнел на белёной стене коврик с зеркалистой лебединой заводью, в которую засмотрелись высоченные анютины глазки. И оставался во рту солоноватый привкус укрощённого счастья – опреснил поцелуями омытую морем кожу? Сглотнул слезу?
– Илюша, – погладила по волосам Вика, высвобождая его из липкой нирваны. Мерно и громко застучали ходики. Вика села на постели, с ласковой требовательностью потормошила. – Илюша, был длинный такой, сумасшедший день, беги скорее домой, поздно.
И он окунулся в зелёное полнолуние, спотыкаясь об арбузы, тыквы, пересёк по стелющимся листьям, стеблям бахчу. Какую лёгкость, силу ощущал во всех своих воспрянувших мышцах! И – покой, блаженный внутренний покой, какого не испытывал раньше. Но блаженство окутывалось смутной тревогой – было или почудилось? Неужто так быстро, не учуяв, не задержав миг перехода, стал иным? Столько ждал, воображал, а не смог растянуть, прочувствовать разлив по телу огненной влаги, чтобы переживать его снова и снова в долгих сладких воспоминаниях…
Пролез в пролом каменного забора, пустился бегом через виноградник, опрысканный лунной слизью. Мимо, мимо высоких кустов. На фоне неземного бледно-зелёного свечения двигался силуэт; присел на корточки, ждал, пока сторожиха скроется за пригорком… усики лозы, стеклянные грозди. Опять не мог перевести дыхание, усмирить сердце – вибрация лунного света обволакивала, пробивала всего его. Забыв об азбуке небесной механики, луна не отражала свет солнца, нет, сквозь луну, как сквозь круглое зелёное стёклышко, землю осматривал-освещал мистический глаз-прожектор, Соснина трясло. Померещилось, что вибрирующие лучи и прежде обволакивали, пронзали, сопровождали, однако оставались невидимыми, не покидали темени, сейчас – демаскировались. И опять шарили по холму фары – ползали округлые зелёные пятна… действительно, когда-то увидел дивный натёртый фосфором мир под пронзительно-зелёной луной, теперь в тот мир допущен! Вот они, слепяще-зелёные стены мазанок, зелёные окаймления кружев в лиственной черноте, море, застывшее слоистой зелёной наледью – обыкновенная летняя крымская ночь, какой не бывало, какой не будет, ночь, всё перевернувшая в нём, вокруг, пусть и не вышло ухватить сам миг вселенского переворота.