Приключения сомнамбулы. Том 1

Товбин Александр Борисович

Соснину, очарованному Нешердяевым, духа, однако, не хватило встать на его защиту, помалкивал. Да и мог ли спорить со старшекурсником?

Спросил, правда, робко. – Что такое барокко? Если кратко определить…

Равнодушно пожал плечами. – Кратко не получится… прочтёшь у Вёльфлина; куда больше, чем барокко, Гену занимал модерн, петербургский модерн.

Дождь усиливался; надев берет, Гена заговорил о внутреннем единстве разных искусств, сослался на Веронезе, уверявшего, что живописцы пользуются теми же вольностями, какими пользуются поэты и сумасшедшие… Соснину вспоминались сумасшедшие вольности Художника, лепившего ваксой гипс…

Гена не только взывал к пространственному новаторству, не только писал размашистые акварели «по мокрому», под Бочарникова, но и сочинял стихи. В русской поэзии он ценил тогда лишь абсурдистов и футуристов, сам сочинял

большую, ритмизованную перебивками смыслов и интонаций поэму под названием «Околесица». От него Соснин впервые услышал слово «верлибр»; Гена отвергал рифму.

навязчивая мысль

Нешердяев, показалось, продолжил семейную легенду о дяде – к трагическому обрыву дядиной судьбы подклеивалась вторая, счастливая серия; так много обещавшая богемной юностью жизнь Ильи Марковича словно получала блестящее продолжение, естественно перерастая на глазах Соснина в завидную зрелость.

Если бы Нешердяева хоть разок увидела-услышала мать, она бы не сомневалась, что встретилась с идеалом – вот кому бы следовало подражать её сыну.

педагог божьей милостью

Да, да и ещё раз да! – студенты его боготворили. У проекта, который консультировал Нешердяев, толпилась вся мастерская.

Для затравки, оглядывая с мечтательным прищуром горно-пиковый фон на перспективном изображении лыжной базы, он мог бегло вспомнить о беде в Альпах, когда его погребла лавина: придавленный, обмороженный, прощался с жизнью, однако спаситель-сенбернар вдруг ткнулся в плечо тёплой бело-рыжей брыластой мордой… Сдвигаясь поближе к делу, затрагивал тайную власть деталей, одаривающих композицию напряжением неземной красоты, признавался, что не мог не рисовать детали в любой, самой враждебной творчеству атмосфере. И сковывали суровые блокадные холода, артобстрел загонял слушателей с горящими щеками и лбами вслед за Нешердяевым в продутую, как труба, подворотню, откуда он, не совладав с соблазном, набрасывал в блок-нотике с маскировочными эскизами ангела над заиндевелым углом Исаакия. – Тот чёртов ангел чуть меня не сгубил, – смеялся Виталий Валентинович, поругивая дворника, который засёк подозрительное занятие и доставил, будто шпиона, в пикет; пришлось трясти документами, звонить, куда следует, чтобы восстановить справедливость… Рассказывая, он ловко сплетал и расплетал карандашом на клочочках кальки разные стилевые мотивы, которые могли б послужить фасаду, потом вдруг останавливал разматывание графитных нитей, вздыхал: орнамент устал.

А шагнув к другому проекту, мог очутиться на вернисажном коктейле в только-только открытом Нью-Йоркском музее с фантастичным спиральным пандусом, затем перелетал в Чикаго, в ателье великого Миса, где влюблённый в пуристские стеклянные призмы грузный молчун ласково поглаживал на макете железные узлы конструкций, похожие на куски кристаллов. – Представляете, Мис пожимал эту руку? – иронизировал над собственной хвастливостью Нешердяев и поднимал над головой хранившую священные касания ладонь, растопыривал длинные сильные пальцы, поросшие с тыльной стороны жёсткими волосками, – я её даже мыть боялся.

И бытовое время он сплавлял с историческим.

Оседлав конька, вещал о порывах, запахах времени, то освежающих, то одурманивающих, как чуткие к новизне, так и преданные традиции художественные натуры. – Есть эпохи ломки, устремлённые в неизвестность, есть тоскующие по гармониям прошлого… И вдруг он, искуснейший игрок, делал финт. – Женское сердце – вот первопричина стилевых колебаний! И с трепетной серьёзностью принимался рассматривать робкий проектик какой-нибудь раскрасневшейся до кончиков ушей троечницы в свете капризов восточных правительниц, из коих выстраивался впечатляющий ряд от обворожительной Клеопатры до Великой Екатерины. Затем смещался к европейскому западу, дополнял свою излюбленную версию рождения готики напоминанием о поучительнейшем пересмотре итогов конкурса на пристройку к Лувру, когда простой и композиционно-ясный проект-лауреат погубили интриги слабого пола – понадобились запутанные переходики с коленцами, тупичками, нишами, лестницами, внезапно упиравшимися в глухую стену. Росло влияние придворных дам, они и заказывали пространственную систему, где бы правили поцелуй украдкой, зажигательный взгляд, переданная субреткой записка. – Однако, – вставал, чтобы слегка размяться, брал с шутливой опаской, как инопланетную штуковину, пластмассовый хула-хуп, несколькими импровизационными,

как обычно, грациозными движениями заставлял вращавшийся на талии обруч заскользить вверх, вверх по туловищу, и вот уже обруч вращался на плечах, шее, и вот уже заканчивалась потеха… Однако Виталий Валентинович не забывал воспитывать вкус, остерегал от неуёмного формального усложнения, особенно – от вычурных поверхностных украшений; тут он мимоходом затрагивал печальную судьбу падкой до роскоши рококо Марии Антуанетты, опять вздыхал по поводу уставших орнаментов, как если бы взывал к чувству меры. А, посмотрев ненароком в ждущий приговора чертёж, о котором все позабыли, пока путешествовали по далёким эпохам, подмечал какую-нибудь несуразицу, подмечал, к примеру, что число этажей на разрезе больше или меньше, чем на фасаде. Сокрушённо вздыхал, округлял глаза, но до выговора не опускался, а, блаженно откинувшись на спинку стула, припоминал анекдотический случай, свидетелем коего если и не был, то вполне мог бы быть. Как-то в казино Монте-Карло молодая красавица поставила на двадцать два и выиграла. Потом ещё, ещё. – Мадам, – взмолился крупье, подгребая к ней лопаточкой кучу денег, – почему вам везёт так на двадцать два? Виталий Валентинович, будто сам спрашивал, обводил хитрющим взглядом смущённо-восторженные девичьи лица. – Нет ничего проще, мосье, – отвечала везунья: три раза я была замужем, а в отеле у меня седьмой номер, трижды семь – двадцать два! И не дожидаясь, пока смолкнет смех, Нешердяев легко вставал, раскланивался и, замерев на миг у репродуктора, чтобы поймать аккорд-другой божественного Ван Клиберна, неторопливо шёл к выходу.

Мягко закрыв за собою дверь, мог надолго исчезнуть – международный конгресс, теннисные состязания…

в классе рисунка

Сердечко-углубление в глазном яблоке, ухо Давида, рот Давида – снова и снова часами штудировались и так досконально изученные Сосниным фрагменты героической головы, чтобы затем… Разноразмерных Давидов было несколько. И ещё – два Люция Вера в натуральную величину, с одинаковыми, чуть кривыми улыбочками, один Зевс, густо заросший пылью; его рисовали редко, не желали мучиться с бородой.

Соснин нехотя круглил штрихами ушную мочку, прислушивался.

Голос Бочарникова приближался.

светоносец-Бочарников

– Свет, который бьёт откуда-то из-за изображаемого предмета, пусть и невидимый, столь силён, ярок, что художник для тренировки глаз, дабы научиться воспринимать такой свет, призван, не мигая, смотреть на солнце, – Бочарников засмотрелся в окно на опушенный свечением конёк крыши, признался, что поклонялся солнцу, не боясь ослепнуть, не он сам, а его друг-художник, такая вот была у того художника, умершего в ледяную блокадную зиму, блажь.

Вокруг – скука, запущенность… осыпалась со стен побелка… лес штативов с грубыми железными лампами. Здесь ли распинаться о божественном свете? Бочарников повторялся, глотал главные слова, но Соснин готов был слушать и слушать, говорилось о том, что давно его волновало, о том, чему сам он, сколько не думал, не находил объяснений.

Похоже, объяснения искал постоянно и сам Бочарников, переходя от мольберта к мольберту и размышляя вслух.

И… и не переносил ли он неопознанный свет в себе?

– Ищите свет, если живопись светится – значит перед вами искусство; подлинную живопись творит светопись. Есть поток оконного света, как у Вермеера, есть концентрированный тёплый свет лампы, как у Рембрандта, как у Джорджоне в «Трёх возрастах». Но ведь живая природа, человеческие лица пропитаны и пронизаны рассеянным светом. Вспомните Флорентийскую живопись, портреты ли, цепи гор, окаймляющие пространства картин. Или вспомните «Лондонский мост» Моне. Он не мост, не туман писал, а бьющий сквозь них сплошной свет. Картинные изображения гор, мостов и излучают, и манят зрителя к волшебному источнику излучения, который будто бы спрятан за ними, как за…

Как за синим, голубым или сиреневым фильтром, – мысленно отвечал Соснин, причастный к чему-то высокому и таинственному, чему стоило отдать жизнь.

Берта Львовна позвала Бочарникова к телефону, дверь в кафедральный кабинетик оставалась открытой.

– Как, Машенька? – переспросил упавшим голосом Бочарников, медленно отодвинул неряшливую папку с работами студентов и присел на диван. Что-то выслушал молча и отрешённо, положив трубку, медленно вернулся в класс и помолчал, как если бы растерянно вспоминал слово, на котором остановился.