Прикосновения Зла
Шрифт:
Пока сар и хозяева особняка устраивались в вынесенных под тканевый навес плетеных креслах, молодой поморец приблизился к Апарктию. Быстро шепнув охранительный заговор, юноша поцеловал лоб коня, а затем проделал тоже самое с геллийцем.
– На четырех ногах уезжаешь – на четырех и вернись, – Мэйо ободряюще улыбнулся невольнику.
Почтительно склонившись, раб тронул пальцем золотую серьгу:
– С твоим именем и в твою честь!
По заключенной между Литтами и Морганами договоренности, маршрут
Длинная дистанция не пугала Нереуса. Его пятилетний жеребец обладал сухими, крепкими ногами, широкой грудью и отлогим плечом. Прикрываясь ладонью от рыжего предзакатного солнца, островитянин мысленно рассчитывал, где добавит хода, где напротив – одержит скакуна, чтобы сберечь его дыхание и силы. Зная горячий нрав Апарктия, геллиец предчувствовал, что тот весь отдастся скачке, загонит себя, но не позволит другому победить.
Эбиссинский конь был невысок ростом и злобно жал уши, когда верховой набирал повод чуть короче, чем следовало. Лысый парнишка смотрел вдаль с азартом, не отвлекаясь даже на то, чтобы облизнуть пересохшие от волнения губы.
Едва брошенный главой Дома Литтов платок коснулся земли, возвещая о начале состязания, Нереус сдавил пятками крутые бока Апарктия, который истомился в ожидании этого мига. Жеребец пружинисто сел на задние ноги и, взвившись, сорвался с места размашистым галопом.
Рожденный в царских конюшнях скакун оказался проворнее. Он вытянулся стрелой над сочным разнотравьем, и на два корпуса опередил противника. Островитянину чудилось, что по короткой шерсти звезды пустыни текло расплавленное золото и медовые блики вспыхивали в куцей гриве.
На гладком участке пути обе лошади наддали, выровнялись ноздря к ноздре и помчались вдоль канала, с грозным фырчаньем молотя копытами. Вскоре невольники покрыли половину отведенного расстояния и поворотили жеребцов у дорожного камня, очутившись спинами к ветру, а лицами – к восседавшим под навесом хозяевам.
Широкая тропа вела в гору, и хотя склон оказался довольно пологим, Нереуса охватило беспокойство. Соперник стремительно удалялся, а геллиец вынужденно созерцал гордо вскинутый хвост эбиссинского скакуна. Вероятно, его тренировали на выносливость, гоняя по песчаным холмам, Апарктий же готовился преимущественно в стенах ипподрома.
Запрокинув голову, сын пустыни совершал мощные толчки, разом выбрасывая передние ноги. Поморский жеребец хрипел и, жалея его, островитянин немеющими от напряжения руками натянул поводья. Сопротивляясь, конь стиснул медные удила, налег на них немалым весом и, будто испугавшись содеянного, полетел карьером.
Аллюр стал невероятно тряским. У светловолосого юноши сводило ноги. Он цеплялся коленями, но более не решился навязывать серому бойцу свою волю. Апарктий приободрился: что-то, доселе дремавшее, пробудилось в нем – возможно, одноименный дух северного ветра, осенью приносящего шквалы и град
Перед финишной прямой расстояние между соперниками составляло пять корпусов. Нереус морально готовился к проигрышу, но не с таким отрывом. Сын Бальбы использовал все свои умения, чтобы побудить жеребца ускориться.
На мгновение всадник и лошадь почти слились в единое целое, став тем воспетым сказителями кентавром, у которого быстрые ноги скакуна находятся под управлением человеческого рассудка.
Эбиссинский красавец выдохся. Он потерял почти треть хода и продолжил замедляться, двигаясь размеренными скачками галопа. Уже смирившийся с неизбежным поражением геллиец воспрял духом. Судьба давала ему шанс увести победу из-под носа противника.
Островитянин шумно дышал и бодрил Апарктия голосом. Некоторое время рабы ехали плечом к плечу, а затем лысый парнишка приотстал. У финишной черты Нереус выпрямился и, с горделивым превосходством глядя на нобилей, пересек ее первым.
Мэйо вызвался собственноручно наградить победителей. Он одел на взмыленную шею Апарктия оплетенный красными лентами венок и вложил в руки Нереуса туго набитый кошель.
– Литты весьма расщедрились, так что отцу тоже пришлось насыпать сюда пару горстей, – рассмеялся молодой поморец.
– Я чувствую себя неблагодарной тварью, – прошептал островитянин, – но лучше б это был кувшин вина...
– Тебя накормят здесь, в саду, и принесут хоть пифос[12], сколько пожелаешь. А вечером напьемся в термах, смоем грязь и очистим наши мысли.
– Ты не поедешь к Читемо?
– В его сарай?! Чтобы бордельный клоп ходил за мною по пятам и о каждом шаге сообщал отцу?! Нет, нет и нет! Сначала освежимся в купелях, потом к гетерам, нежить тела на шелке простыней.
– И утром, не проспавшись толком, тебе придется петь в похоронном хоре возле носилок Клавдия.
– Так в этом действе потребен будет рот, а член как раз успеет отдохнуть! – хихикнул Мэйо. – Хотя, если приспичит, свободною рукой можно чуть приуменьшить скорбь утраты.
Геллиец стиснул зубы, на миг вообразив эту пошлую картину:
– Ужасная затея! Весь город станет глазеть, как ты… сражаешься ладонью с Аэстидой...
– И думать о том же, о чем и я: когда б покойный чаще применял левый кулак, не доверяя плоть ликкийскому кинэду, то и поныне пил бы и блудил, а не лежал под маской среди цветочных гирлянд.
– Прости за дерзость, но мне кажется, наш долгий разговор пришелся тем двоим не по нраву...
Нобиль осторожно глянул через плечо:
– Знакомься, плоская и бледная ракушка – моя невеста Вида. Хлыщ рядом с ней – Креон. Уставились змеиными очами... Насытив животы, желают зрелищ. Что ж я готов! Как раз все старики отбыли в пинакотеку.
– Не надо, Мэйо, – взмолился раб.
– Коль ты мне друг, закрой рот плотно и не дыши.
Островитянин неохотно исполнил странную просьбу.