Прима
Шрифт:
И вдруг перед глазами вспыхивают воспоминания, связанные с этим местом.
Мне до сих пор десять лет. Прошло полгода с момента моего пребывания в новый дом. Их сложно обозначить счастливыми или веселыми. Я не играю с новыми игрушками, да и вообще с игрушками. Я не зачитываюсь книгами, пропуская ночной сон. Моих сил хватает доползти до кровати, закрыть глаза и отключится. Не понимаю, когда закончилось детство, куда оно ушло и вернется ли. Но запрещаю себе скучать по нему. В настоящем, мире взрослых, у меня, по крайней мере, есть мама. Она красивая и уверенная в себе, ее тонкой талии завидуют многие девушки,
Выходных дней у меня нет. Они превратились в сплошные рабочие. Обычно в субботу и воскресенье я хожу на дополнительные тренировки, но в этот раз учительница приболела, и у меня появилось свободное время. Только чем занять себя – непонятно.
Не придумав занятия лучше, я брожу вдоль коридоров и натыкаюсь на этот сад.
Тихонько открываю дверь, пораженная тем, что вижу. В центре стоит круглый стол, на нем лежат однотонные альбомы, совсем не похожие на детские, уж больно скучные. В органайзере аккуратно выстроились карандаши, острием вверх. Я оглядываюсь, на полках расположились горшки с фикусами, пальмами, азалиями и другими экзотическими цветами. Воздух пропитался сладкими ароматами, которые вызывают непроизвольную улыбку.
А еще здесь безумно много роз – белые, красные, желтые, розовые, даже черные… Они растут вдоль стен, на подоконниках и даже на потолке! И они же изображены в одном из альбомов. Невероятно красивые.
Напротив одного из горшков я останавливаюсь, разглядывая белые маленькие цветочки. Они отдаленно напоминают уличные ромашки. Наклоняюсь, чтобы узнать, пахнет ли как-то растение и вдруг слышу позади себя мальчишеский голос:
– Можешь сорвать, – говорит Глеб, облокотившись о дверной косяк. Он как обычно хмурый, руки скрещены на груди, и взгляд такой холодный, чужой, словно передо мной сын Снежной Королевы, а не моей мамы. Хотя и она практически не улыбается. Волосы у Глеба растрепаны, словно он забыл причесаться. Не зря Агриппина постоянно твердит ему за завтраком, что пора подстричься.
– Зачем? – оглянувшись, спрашиваю я.
– Разве тебе не нравится?
– Нравится.
– Тогда сорви.
– Но… – я нерешительно топчусь на месте. С одной стороны, мне кажется, что если Глеб предлагает, надо выполнить его просьбу, вдруг мы станем ближе, если я буду сговорчивее. С другой же, мне не нужен этот цветок и рвать его не имеет смысла.
– Если хочешь, надо брать, разве нет? – он склоняет голову набок, и я почему-то завораживаюсь его взглядом. В отличие ото всех, кто меня теперь окружает, в глазах Глеба есть эмоции. И они направлены в мою сторону, а не сквозь меня.
Раньше, когда я жила в детском доме, было проще что ли. Мы собирались с девчонками за большим столом и играли в карты, иногда к нам присоединялись мальчишки. Они всегда блефовали, но в округе звучал смех, разные голоса, наполненные энергией. А в прекрасном замке
Наверное поэтому, чтобы не показаться какой-то не такой, я подчиняюсь просьбе Глеба и срываю растение. Корешок выпускает сок, его капли попадают на кожу моей руки, и я тут же вздрагиваю. Больно.
– Ай! Щипит, – пищу я, на что Глеб лишь разводит руками.
– Млечный сок ядовит, вызывает ожог или аллергическую реакцию, – сообщает Гордеев спокойным, будничным тоном, будто ничего такого не произошло.
– Тогда! – вскрикиваю обиженно я. – Зачем ты сказал сорвать его?
Он вырастает напротив меня, и смотря прямо, с присущим высокомерием, отвечает:
– А ты думала, что если сорвешь вишенку, не будешь платить?
– Что?
– Скажи спасибо, что я не предложил тебе что-то похуже, – сообщает он. Отходит к столу, отодвигает стул и садится в него, чувствуя себя прекрасно. А мне больно. Не столько от раны, сколько от ситуации.
– Я не виновата, что твоя мама меня удочерила, – поджав губы, дрожащим голосом говорю я. – Если тебя что-то не устраивает, скажи ей об этом.
– А не ты ли тут пытаешься из кожи вон лезть, чтобы мама тебя похвалила? – ядовитым тоном кидает он. А мне и сказать нечего, ведь прав, по факту прав.
Я жду от нее похвалы, как глотка воздуха. Отказываю себе в еде, тренируюсь больше остальных, не общаюсь со сверстниками и все ради чего? Ради одного короткого – “молодец”. Я до ужаса боюсь не оправдать маминых ожиданий, надежд, которые она возложила на ребенка. И мне отчего-то хочется, чтобы она гордилась мной. Чтобы все вокруг гордились тем, какая Дарья прекрасная дочка, хоть и приемная.
Если родная мать отказалась от меня, это не значит, что я какая-то бракованная. Руки и ноги как у всех. Глаза отлично видят. Со слухом проблем нет.
Я не бракованная. Я нормальная. И меня взяли в семью, потому что считают также.
– Молчишь? – голос Глеба врывается в мое сознание. Только ответить ему мне нечего, он не поймет. У него с рождения все – дом, красивая одежда, внимание мамы. Он никогда не чувствовал себя ущербным, не просыпался со слезами, задаваясь в сотый раз, что сделал не так. Почему его оставили одного.
– Молчи, – кивает сам себе Гордеев. – Только за дверью. У меня голова болеть начинает, когда тебя вижу.
– Мы… – выдавливаю из себя остатки гордости, – могли бы стать друзьями.
Мальчишка подрывается со стула, хватает меня за руку, до боли сжимая тонкое запястье, и силой выталкивает из сада. Я падаю на пол, когда он пихает мое хрупкое тело в коридор. С нынешним весом противостоять приемному брату практически невозможно.
– Даже не мечтай, – цедит сквозь зубы он и прежде чем захлопнуть дверь, добавляет. – Ты навсегда останешься чужой.