Призрак Перл-Харбора. Тайная война
Шрифт:
«Все помнит, черт Сухорукий!» — поразился Берия и с раздражением ответил:
— Сволочь, как был меньшевиком, так им и остался.
— Вышинский тоже бывший меньшевик, может, и его расстреляешь? — с ехидцей спросил Сталин, и в его рысьих глазах вспыхнули зловещие огоньки.
Этот взгляд был знаком Берии, ох как хорошо знаком. Он просвечивал душу как рентгеном, выискивая в ней пятна измены. Нарком не отвел глаз и твердо заявил:
— Товарищ Вышинский беспощадной борьбой с троцкистами, зиновьевцами и прочей мелкобуржуазной сволочью доказал свою преданность революции и партии! А этот, — он силился подобрать слово, злость душила его, и яростно выпалил: —
— Лаврентий… — Сталин поморщился и напомнил: — Если мне не изменяет память, в конце двадцатых ты его не раз нахваливал и представлял к ордену за разоблачение заговора меньшевиков в Грузии.
Берия растерялся, но быстро оправился и с негодованием воскликнул:
— Товарищ Сталин, вы нас учите, что никакие заслуги в прошлом не дают права встать над партией, а тем более выступить против нее.
— Мы — все ее рядовые бойцы, — неопределенно ответил Вождь, пристально посмотрел на давнего соратника, встал из-за стола, прошел к окну и остановился.
Солнце поднялось над лесом, мороз спал, и изморозь, окутывавшая дачу и деревья, рассеялась. Девственно чистый снег искрился бриллиантовым блеском. Легкий ветерок, прошумев среди вершин сосен, озорно перескочил через глухой забор, пробежал по саду и снежным водопадом осыпался с веток на землю. Сталин не замечал тихой красоты зимнего дня, его мысли занимало другое.
Через сутки, а, может раньше, этот снег, небо и солнце перестанут существовать для тех, кто значится в списках Лаврентия. Один росчерк его пера — и их не станет. А ведь совсем недавно им рукоплескала восторженная толпа, а имена аршинными буквами выписывались на плакатах и транспарантах. Но уже завтра вчерашние друзья будут открещиваться от дружбы с ними, клеймить позором и призывать толпу к беспощадной борьбе с изменниками, террористами и вредителями.
Изменники?.. Вредители?.. Не раз и не два задавался он этим вопросом. Большевики с дореволюционным стажем, прошедшие через царскую каторгу, недавние соратники по борьбе с троцкистами и сегодняшние новоиспеченные комиссары, послы и чекисты — чего вы все без меня стоите? Сталин гневно повел плечом: «Я дал вам все: сытую жизнь, всенародную любовь и, наконец, власть, которая не снилась царским сатрапам! Но вам этого мало. Мерзавцы! Подлецы! Вы посмели усомниться в том, что я выстрадал и чему отдаю себя без остатка. Жалкие пигмеи! Вы думаете только о себе!».
От гнева его пальцы сжались в кулаки, и кожа побелела на костяшках. Глухая ярость поднялась в груди против них, этих надменных снобов — Бухарина и Радека, Зиновьева и Каменева, новоявленных Суворовых и Кутузовых — Тухаческого, Блюхера и Егорова.
Пустобрехи и краснобаи, вчерашние прапорщики, возомнившие себя плотью и мозгом партии и армии! Вы не упускали случая ткнуть меня, недоучку-семинариста, в словесную блевотину, которую выплескивали в толпу на площадях Питера и Москвы. И это в то время, когда я — Сталин кормил вшей в окопах под Царицыным и голодал в донских степях, топил баржами белое офицерье и предавал огню мятежные казацкие станицы. Я делал всю грязную работу, что поручала партия ради одного — победы Великой революции!
Потом, после смерти Старика, вы, как тетерева на току, упиваясь собственным краснобайством, продолжали красоваться на митингах, а я, как ломовая лошадь, снова взвалил на себя всю рутину партийных дел. И пока вы разглагольствовали, я создал ее — свою Партию! Свое детище и свою гордость! Партию,
Но вы, неблагодарные, обласканные и вознесенные мною к самым вершинам власти, отплатили черной неблагодарностью. Вы тащили партию то влево, то вправо, обвиняли меня в косности и догматизме. Под вашу трескотню партия разлагалась! ЦК превращался в скопище демагогов, а на местах партийные секретари возомнили себя удельными князьками. Рядовые коммунисты завалили органы сигналами о вопиющем казнокрадстве, чванстве и беспробудном пьянстве. Грозные указания ЦК тонули, как в болоте, в огромной партийной машине.
Успех первой, ударной пятилетки оказался недолгим. Следующий план трещал по всем швам. Отчаянные усилия вытащить страну из трясины махрового бюрократизма и внутрипартийных дрязг натыкались на откровенный саботаж. Партийная машина взбунтовалась против своего создателя и на семнадцатом съезде попыталась избавиться. Накануне Каменев и Зиновьев челноками сновали между Москвой и Ленинградом, готовили в вожди Кирова, этого любителя ходить в народ, и уже предвкушали победу.
Дураки! Кого хотели провести? Главное — не проголосовать, а правильно посчитать голоса! И посчитали как надо! Потом эти слизни, метившие в его кресло, ползали на коленях и каялись в грехах. Поздно! Я слишком много и долго вам прощал. Человек — неблагодарная тварь! Ради власти и денег готов переступить через мать, друга и совесть, но не собственный страх. Именно страх стал тем универсальным средством, которое позволило удержать в руках и партию, и власть.
Инструмент для исполнения его воли долго не пришлось искать, он оказался под рукой. Безупречные и превосходно отлаженные за годы борьбы с контрреволюционерами и саботажниками, пронизавшие своими осведомителями снизу доверху всех и вся, ВЧК-ОГПУ-НКВД оказались самым удачным детищем Революции. Вскормленные кровью своих жертв и загипнотизированные заклинаниями о беспощадной борьбе с врагами партии органы после окончания Гражданской войны, жестоко расправившись с контрреволюционерами, в отсутствии новых врагов начали чахнуть.
И тогда он нашел им работу. Но престарелый, больной председатель ОГПУ Менжинский всячески старался прикрыть своих дружков. Его скоропостижная смерть устранила последние препятствия, и новый руководитель Генрих Ягода ретиво взялся за дело. Он не задавал лишних вопросов и преданно исполнял его волю. За короткий срок расправился с партийной оппозицией и заткнул глотки Каменеву, Зиновьеву и Рыкову. В тюремных камерах с них вмиг слетел глянец вождизма. Жалкие трусы! Не хватило мужества достойно умереть. Топили друг друга, чтобы спасти свои никчемные жизни.
Прошли первые показательные процессы, и страна под их шум на время забыла о голоде и варварской коллективизации. Теперь она знала, кто виновен во всех бедах, и слепой гнев народа обрушился на них — предателей и вредителей. На Западе поднялся дикий вой. Троцкий заходился в злобном лае. Ему подвывал из Парижа Раскольников. Мерзавец! Обвиняя меня во всех смертных грехах, забыл, как сам в Нижнем сотнями расстреливал и топил в баржах беляков с эсерами. Здесь, в Москве, им подпевали Бухарин с Радеком. Они, как подколодные змеи, шипели из углов и мутили партию. Эти любимцы Старика стали поперек горла, и, когда потребовалось заткнуть им рот, Ягода распустил нюни. Его помощнички, кучка интеллегентствующих дзержинцев, откровенно саботировали указания.