Проект «Убийца»

Петерман Анна

– Калеб, я не лгу. Ты что, не видишь? – Леон выставил руки, Гаррисон недоверчиво прищурил глаза, ставшие щёлками. Несколько кровавых полос на руках и четыре на щеке оказались сомнительным доказательством для всего и всё отрицающего человека.

Неожиданно подскочив, схватив Леона за плечи, он усадил его на стул напротив, и скептически скрестив руки, с видом киношного детектива прочистил горло.

– А теперь поподробнее…

– Я возвращался домой, выбрал привычный путь, через склад, тот, что у озера.

Калеб гремел посудой. Щёлкнул поручень от эклектического чайника, закипела вода, разлившаяся по двум

керамическим кружкам, одну из которых Калеб протянул другу.

Леон сжал источник тепла слишком сильно, приложи он ещё немного усилие – и она треснет, отомстив ожогами и новыми порезами.

– Он был там, сидя верхом на мужчине, потрошил как животное на мясо. Кровь серебрилась в свете луны, я слышал запах смерти.

– Господи боже, тебе бы книжки писать.

Бёрк успел вовремя опустить кружку на стол, не отправив осколками на пол, глаза его расширились, как если бы он вновь пережил эту ночь.

– Он бросился за мной. Наносил хаотичные удары ножом и когтями.

– Когтями? – Калеб задумчиво почесал подбородок и, громко поставив опустошённую кружку на стол, воскликнул: – А вот здесь можешь пуститься в свои изобразительные пляски. Опиши его!

Леон облокотился о стол, как уставший путник, спустя долгое время отыскавший ночлег. Он будто и не спал вовсе, его клонило в сон, тошнило и ломило.

– Одежда его как ожившие тени, стлавшиеся по ветру. Чёрные, бесформенные, сотканные из ночи. Седовласый парик, волосы доходили до самой поясницы. Безликая, но уродливая маска с отверстием вместо рта и глаза – гипнотизирующие спирали. Ростом немного выше меня, примерно пять футов и восемь дюймов, не выше, росту могла придать подошва на армейских сапогах. Оружием он использовал нож, похожий на кухонный, и собственную руку, а точнее когти как у дикого животного.

Карие глаза Калеба искрились озорством, но на губах отсутствовала тень улыбки в знак уважения горю друга. Но под конец красочных описаний последовал взрыв недоброго кинозлодейского смеха.

– Леон, тебе бы в киностудию идти работать декоратором, а не картины писать! Ей-богу! Вот это я понимаю фантазия!

– Ты издеваешься надо мной? – оскорбился Леон. – По-твоему, я сам себя ножом порезал?

– Нет! Конечно, нет! Но посуди сам! Вчера мы столько выпили и выкурили травки, и бог свидетель, что за траву намешал нам Спаркс со своей страстью к химии и дури. Неудивительно, что воображение сыграло с тобой злую шутку. Знал бы ты, что мне сегодня снилось! Остросюжетный триллер отдыхает в сторонке!

– Гаррисон! – сентенциозно воскликнул Леон, используя фамилию, как обращение, в самых крайних случаях праведного гнева.

– Давай, судить логически. Вчера ты впечатлился под приличной дозой, на тебя напал грабитель, это же Чикаго, бандитские разбои с ножом – как два пальца об асфальт. Но воображение тебе дало картинку «Потрошителя».

– Это не был вооружённый разбой! Я видел смерть!

– Если бы Потрошитель существовал и ты, действительно, его встретил, я сомневаюсь, что ты сидел бы сейчас здесь и ворчал бы на меня как какой-то старик. Я сегодня смотрел утренние и обеденные новости, никаких происшествий с Потрошителем, даже в Интернете всё тихо.

– Они могли не найти труп с утра.

– Мой друг, уже три часа дня.

– Что?!

– Именно, если бы у тебя на кухне имелись часы, ты был бы в курсе,

что проспал до самого обеда.

Леон стушевался, пристыженно потупив взор. Он готов был, как никогда, отстаивать правдивость своих слов, даже зная, что в конце его ждёт поражение. Ни разу он ещё не выигрывал словесный спор с Калебом.

– Я бы хотел сходить в полицию…

– Давай так, ты сегодня отдохнёшь, проспишься, а завтра, если ты будешь настаивать, мы сходим в полицию, чтобы ты успокоился. Понедельник оно как утро, мудрее воскресенья – дня сожаления и похмелья.

– Не ты ли говорил, что прокрастинация – самое низменное из качеств современного человека?

– Туше!

* * *

Прилив приносил к берегу озера Мичиган дохлых чаек, пустые банки и молочную шипящую пену. А быть может иногда и трупы, которые находили утренние бомжи и спортсмены. Но мудрый понедельник выдался слишком покойным днём, в новостях трещали только о погоде и звёздных сплетнях. Дождь, зарядивший на сутки, смыл весь сор – невидимый морок Чикаго.

И в этой сырости, которую выдавала за себя свежесть, хотелось чахоточно кашлять. Как и от едкого дыма, исходящего от сигарет Гаррисона.

Их укромное место, вдали от суеты, – заброшенная часть парка, где раньше располагалось нечто напоминающее футбольное поле или место для пикников. Сваленный в кучу металлолом послужил одним большим лежаком, на котором ломило кости, но открывался прекрасный вид на небо, поддёрнутое сигаретным дымом. А шум прибоя и крик чаек где-то вдали служил релаксотерапией.

Они лежали плечом к плечу в странной интимной тишине, удобной только для близких людей, прошедших огонь и воду.

И только в такие моменты Калеб мог позволить себе молчать, когда зелёные волосы от ветра падали на лицо, но рука была занята сигаретой, а другая грелась в расстёгнутой куртке.

Леон растирал озябшие руки, и когда они согревались, затягивался протянутой сигаретой, передавая её обратно Гаррисону.

На спинах толстовок, скорее всего, останутся пятна от ржавчины. Но им, как художникам, был позволителен и даже необходимым небрежный вид, граничащий с образом бомжа и иконы стиля.

– Ну, давай, скажи это, – нарушил тишину Гаррисон – вполне ожидаемо.

– О чём ты?

– Я прямо-таки чувствую исходящие от тебя эманации жертвы. Ты так и хочешь пожаловаться на свою несчастную судьбу и затащить меня за один день в полицию, к психологу и к оккультистам.

– Я не откажусь от своих слов. Я видел Потрошителя.

– Я тоже много чего видел в жизни. Но нет никаких новостей о новых трупах. Не смыло же его дождём? – Калеб повернул голову, противно хрустнув суставами, всматриваясь в непроницаемое лицо друга.

– Хочешь сказать, я просто пытаюсь привлечь к себе внимание?

– Это нормально. Весь мир испытывает коллективный экзистенциальный кризис. Лежишь ты сейчас такой несчастный, думаешь о смысле своего бытия. «Я не живу – я существую». Через тысячелетия наши потомки будут цитировать эту фразу, как мы сегодня «Cogito ergo sum [6] ».

6

Cogito ergo sum (лат.) – я мыслю, следовательно, я существую.