Проект «Убийца»
Шрифт:
Она не смогла рассмеяться. Наказанием послужит удвоенный тариф анекдотов. Ночь обещала быть долгой.
Рисовать её было одно удовольствие. Необъяснимое, волнующее, но естественное. Кисть, как продолжение руки, жила по собственному велению над мольбертом. Но Леон не мог полностью погрузиться в работу, чувствуя смердящий душок сплетен и пересудов за спиной. Несмотря на то, что пятеро надели маски радушия, эмоциональное напряжение чувствовалось даже в воздухе. Вернувшись в академию, он ощущал их осуждение и негодование, скрытые за безразличием и участием. Но стоило
Они все винили его в смерти Калеба Гаррисона. Леону не нужно было слышать заговорщицкого шёпота, клёкота стервятников или улюлюканья третейских судей. Сама мысль порождала в нём теории заговора, которых могло и не существовать.
Только ей не было до него дела. Как живая скульптура Арлин возвышалась над крамольными недостойными мыслями. Как торжествующая трагедия, она опиралась правой рукой на эфес меча, выставив вперёд правую ножку, обнажая показавшееся из-за тоги бедро цвета слоновой кости. Только белая незначительная ткань с позолоченным поясом скрывала её наготу. Настоящая муза Мельпомена с лавровым венком, величавшим её чело. Она смотрела вдаль – мечтательно и высокомерно, ни разу не шелохнувшись, от чего вызвала восхищённую трель миссис Чемберс. И не поспоришь, Рейвен привела в излюбленную обитель муз натурщицу, знающую своё дело.
Леон пересёкся на мгновение взглядом с Рейвен, она всё ещё была зла на него и не собиралась сдавать позиции, не жалея его горе. Линор и Тревис попытались с ним поговорить, узнать как он, но от их сочувствия и участия Бёрку больше не хотелось возвращаться в академию. Если он услышит ещё одну фразу сожаления или соболезнования, или как им тоже тяжело, он никогда не выйдет из дома.
Страшнее всего оказались коридоры с безразлично-трещащей толпой, средь незнакомых лиц которых Леон ощущал эманации заговора. Даже незначительно брошенный в его сторону взгляд вызывал приступ паники. Потупить взор, сгорбить плечи – как черепаха, прячущаяся в свой панцирь. Леон брёл по лестнице вниз, чтобы скорее выйти подышать свежим воздухом.
На стене по правую сторону от начала лестницы висел портрет Калеба Гаррисона, перевязанный траурной лентой. А на столе настоящий алтарь за упокой – цветы, свечи, мягкие игрушки.
Встреча с портретом друга выбила почву из-под ног Леона. Его затошнило. А голову сжало в тиски, будто рука великана тянула её вверх в попытке отделить от тела.
Мёртвый Гаррисон – живой на фото. Он помнил это фото. Он вообще помнил все фото – большинство из них он сделал сам.
Леон кинулся бежать обратно вверх, сбил парочку студентов, ответивших ему не самыми приятными пожеланиями. И вбежал обратно в аудиторию.
В аудитории осталась только переодевающаяся Арлин. Стоящая спиной к двери, уже в джинсах, но ещё без верха. Её мраморно-бледная кожа спины напомнила чистый холст, на котором можно написать картину скальпелем из естественной краски – крови.
Она повернулась боком, правую грудь прикрывали откинутые вперёд пряди. Но вопреки сложившейся неловкой ситуации, она не разгневалась, не смутилась и даже не испугалась. На её лице читалась обеспокоенность. Подхватив блузку с парты, она прикрылась ею, участливо спросив:
– С тобой всё в порядке?
Леон не знал, в каком он виде, но ощущал лихорадочное
– Нет, – ответил он честно.
Арлин отвернулась, натянула блузку, забыв про бюстгальтер, который торопливо засунула в сумку и, взяв Леона под руку, вывела из аудитории.
– Я отведу тебя в медпункт, у тебя предобморочный вид, пускай тебя осмотрит медсестра.
Не нужно меня никуда вести, – хотел попросить Леон, но вместо этого покорно позволил довести себя до медпункта. Медсестра, выполнив стандартную процедуру, проверила давление, ощупала виски и пульс, посветила медицинским фонариком в глаза. Из кармана её халата завибрировал телефон и, извинившись, она выскочила из кабинета, оставив их вдвоём.
Арлин не ушла изначально, сидя по другую сторону кушетки, но как только медсестра их покинула, подошла к открытому стеклянному шкафу, где стояли прозрачные баночки с пилюлями.
– Из всех только ты мне не пособолезновала.
Леон не понимал, зачем говорит это. Сам, злясь на весь мир за их лицемерное сочувствие, раздражаясь каждый раз при обращении к себе, его оскорбляло безразличие с её стороны.
– А тебе станет легче от моих соболезнований? – Арлин перебирала упаковки таблеток, как если бы понимала их назначение.
Не станет, – ответил для себя Леон.
– Я знаю, что произошло. Рейвен мне рассказала о случившейся трагедии в общих чертах. Но я не знала Калеба Гаррисона, я никогда не теряла близких друзей, поэтому с моей стороны будет лицемерно заявлять, что я тебя понимаю. Но, как по мне, меньше всего сейчас ты нуждаешься в сочувствии.
Леон не видел, что она делает, только её спину, двигающуюся как волны. Она налила в стакан воды из кувшина на перевозном столике и поднесла ему вместе с белой круглой таблеткой, без профессиональной добродушной улыбки медсестры, уговаривающей пациента выпить лекарство.
– Выпей. Это успокоительное. Мне такое же мама присылала во время экзаменов, чтобы мандраж не бил. Тебе станет немного легче. Горькая пилюля лучше сладкого лицемерия.
Нехотя Бёрк принял из её рук лекарство и залпом опустошил стакан, поморщившись больше от ожидания, чем от неприятного вкуса.
Правый бок сковала тянущая боль, он дотронулся до места, залепленного пластырем. Вероятно, во время незапланированной пробежки надорвал шов. Раз он вышел из квартиры, стоит дойти, наконец, до больницы и проверить рану. Возможно, пора снимать швы. Арлин, будто заметив его мучения, нежно дотронулась до плеча и улыбнулась ласково, как все понимающая мать.
– Однажды, один друг сказал мне, что человек добровольно принимает на себя роль жертвы, но винит при этом общество, не желая принимать на себя ответственность за собственную разрушенную жизнь. Он теряет право называться личностью. Он добровольно опускается по социально-ролевой лестнице, привлекая к себе личностей более сильных, становясь их потенциальной жертвой. И только от человека зависит: позволить более сильным разорвать себя, или, наконец, сбросить с себя маску жертвы.
Ей бы читать проповеди или лекции по философии, а ещё лучше сообщать смертельно больным об их участи. А может так действовала белая таблетка – в груди разливалась приятная тяжесть, а голова опустела, как набитая ватой наволочка.