Профессор Влад

Кульбицкая София

Напрасно она так, подумала я. Конечно, исполнение хорошей песни - пусть даже «а-капелла» - было, на мой взгляд, слишком ничтожным поводом для того, чтобы упечь человека в исправительное заведение; но, пожалуй, не стоило лишний раз потешать будущих специалистов, которые в этот миг, сами того не подозревая, являли собой картину глубочайшего горя - стол трясся, как на спиритическом сеансе. К счастью, женщине было на это наплевать. Песня «Три вальса», как знают любители ретро, построена, в основном, на диалогах - диалогах постепенно, куплет за куплетом, стареющей героини и ее верного спутника жизни (чей голос, впрочем, до конца остается за кадром):

« -Что?.. Да. Что?.. Не-е-ет,

Профессор,

ты вовсе не старый!» -

– а у певицы, как на грех, оказался недюжинный актерский талант («демонстративная акцентуация», профессионально отметила я), и исполняла она эти диалоги очень старательно, со всем богатством интонационных оттенков, местами слегка переигрывая, - так что даже я, искренне сочувствовавшая славной пиковой даме, очень уж нелепо загремевшей в дурку за любовь к искусству, не могла не признать, что ее эстрадный номер смотрится довольно комично.

– Ах, как кр ужится голова!
– с пафосом распевала она, увлеченно ударяя руками по коленям, - как голова круж ится!!!

Тут Санек с Аделиной, не в силах больше выносить пытки юмором, заржали в полный голос; руководитель, почуяв, что ситуация вот-вот выйдет из-под контроля, недовольно покосился на весельчаков и закричал:

– Достатошно, достатошно,спасибо!..

Песня оборвалась; женщина оскорбленно выпрямилась на стуле.

– Вам что же, Владимир Палыч, не нравится, как я пою?!
– спросила она надрывно, со слезой в голосе.

Точно с такой же фальшиво-драматичной интонацией говорила и шульженковская героиня в возрасте последнего куплета, - видно, певица не совсем еще вышла из роли. Калмыков попытался было ее успокоить - дескать, очень нравится, но, видите ли, регламент… - и он выразительно постучал пальцем по запястью, но сделал только хуже: ахнув, бедняжка Ирина Львовна закрыла лицо руками и затряслась в судорожных рыданиях.

– Ну, ну, милая, - наклонился к ней смущенный старик.
– Ну же, достатошно. Вы сегодня прекрасно пели. Ну, достатошно, достатошно…

Наконец, женщина, пресытившись лаской мужской руки, успокоилась, размякла, повеселела; достала из кармашка носовой платочек, утерла черные от туши слезы и, в последний раз ударив по подолу, словно беря финальный аккорд, громко, с вызовом сказала:

– Трям-трям!!!
–

– после чего с достоинством поднялась, красивой, легкой, чуть вихлястой походкой сошла со сцены и, послав зрителям воздушный поцелуй, как ни в чем не бывало скрылась за дверью. Избавленный от нужды сдерживать чувства зал восторженно взвыл. Особенно ликовала экстремальная Аделина, тут же заявившая, что «берет эту тетеньку себе» - ей, мол, не так уж и часто удается повеселиться от души; профессор довольно кисло заулыбался, но, в который раз не устояв перед Эдичкиным обаянием, махнул рукой и «дал добро».

Назавтра пришел и наш с Саньком черед. «Единственный среди нас джентльмен», как язвительно обозвал его Калмыков, взял под свое крыло тоже «джентльмена»: трагически тряся сальными седыми патлами, Валерий Иваныч (облезлый, косматый, беззубый и злобный дед в синем спортивном костюме) хриплым шепотом поведал нам страшную тайну, до которой дошел своим умом: так называемый «кабинет трудотерапии», где мы сидим сейчас как ни в чем не бывало, представляет собой не что иное, как газовую камеру, - здесь уничтожают пациентов, неугодных властям. «Вон, видите, - указал он корявым пальцем куда-то вверх, - трубка торчит?..» И впрямь, в правом верхнем углу «душегубки» виднелось нечто, похожее на выхлопную трубу.

Мне досталось тихое, робкое, полноватое, стриженое

«под горшок» существо в розовом халате и огромных с толстенными линзами очках; оно как-то сразу понравилось мне своей застенчивостью, - а также тем, что, единственное из всех, обошлось без мелодраматических эффектов, назвав лишь свое имя (Ольга) и возраст (сорок два года). Я сразу почувствовала в ней что-то близкое себе. Но профессор сказал, чтобы я не особенно-то обольщалась: работать с ней, предупредил он, будет ой как непросто - если вообще удастся ее разговорить; ибо молчит она не из соображений хорошего вкуса и такта, а просто потому, что страдает шизофренией с симптоматическим бредом преследования в очень острой форме.

3

История О. (как принято выражаться в нашем узком научном кругу), становится интересной начиная с ее тридцати восьми; до этого, если верить показаниям близких, никаких ярко выраженных странностей за ней не водилось… ну, разве что какая-то неестественная, истерическая привязанность к матери, старухе на редкость капризной и вечнобольной, как бывают вечнозеленые деревья. Ольга до того боялась хоть на полчаса оставить ее без присмотра, что в один прекрасный день уволилась с хорошей, высокооплачиваемой работы (она была учительницей в начальных классах престижного лицея, дети ее обожали!) и переквалифицировалась в надомницы, научившись вязать крючком тончайшие ажурные шали: таким образом она обрела счастливую, давно вымечтанную возможность не отходить от «мамулечки» ни на шаг.

Идиллия продолжалась вплоть до того дня, как вредная старушенция, демонстративно оскальзывающаяся на кухонном линолеуме или гладком кафеле ванной всякий раз, как дочери случалось отвернуться, добилась, наконец, своего, неожиданно для себя самой рухнув посреди прихожей и, как вскоре выяснилось, сломав шейку бедра. Спустя несколько месяцев она скончалась, - а несчастная дочь, считавшая себя материубийцей, не покончила с собой разве что потому, что как раз в те дни брат с женой, уехавшие лечиться от стресса на пляжи Шарм-эль-Шейха, подкинули ей на подержание двух малолетних племянников - старшую девочку и младшего мальчика (которым, может, и стоило бы такую жабу подложить, чтоб не изводили добрую тетю разными мелкими пакостями - Ю.С.). Давние, еще по лицею, подруги - дамы не Бог весть какой тонкой душевной организации - в один голос подзуживали Ольгу «учиться наслаждаться свободой», что в их понимании значило удариться в грубый разврат; несчастная, никем не понятая сирота вскоре устала отмахиваться от их лобовых намеков и, чтобы не вводить себя в искушение, попросту перестала впускать в свою жизнь назойливых доброжелателей - купила себе телефонный аппарат с АОНом, поставила всех в «черный список», да и сама старалась пореже выходить из дому.

Признаться, в первые дни она частенько ловила себя на чувстве редкостного, никогда прежде не испытываемого блаженства, причины которого сперва не понимала, и лишь потом до нее дошло, что это - одиночество; она еще долго с ужасом корила себя за невольное предательство, и вот тогда-то, кажется, и началось то странное, что стало началом ее болезни: время от времени Ольга будто бы ощущала на себе чей-то пристальный взгляд, зоркий, оценивающий и, пожалуй, недружелюбный. Это случалось все чаще, и в конце концов дошло до того, что она почти физически чувствовала, как невидимые щупальца шарят по ее телу. Будучи натурой впечатлительной и склонной к мистике, она поначалу решила, что, повидимому, за ней таким образом присматривает покойная мать - что само по себе и неплохо: получалось, что она, Ольга, вовсе и не осиротела, «мамулечка» по-прежнему живет где-то рядом, а если как следует напрячь воображение, то с ней, пожалуй, можно даже перемолвиться словечком…