Профессор Влад
Шрифт:
Неделю спустя, когда я, возвращаясь из университета, шагала мимо остановки к дому, сзади меня торжествующе прогромыхал трамвай; сознание мое, введенное в заблуждение не успевшей забыться привычкой, даже не сразу зафиксировало радостный факт - и поняло, что к чему, лишь когда я, уже придя домой и пообедав, разложила перед собой черновики неоконченных курсовых. Ура-а-а!!! Закончилось, наконец-то, вынужденное самоистязание!.. Наутро, вскочив ни свет ни заря (я хорошо помнила, что по вторникам у Калмыкова две первых пары у пятикурсников), я, подсев к трюмо, принялась причесываться и краситься с особой тщательностью - накрасила даже «нижние» ресницы, что обычно ленилась делать!
– и сама смутилась, поймав в зеркале свою мечтательную улыбку: глупо, ведь Влад и не думает на меня смотреть, зачем все это... Да, может, за неделю он успел привыкнуть к более современному и удобному способу передвижения - и не придет больше
Еще на втором курсе мы, студенты, узнали из лекций по социальной психологии, что общая беда - а уж тем более победа над ней - способна сблизить мало что врагов - патологических антиподов. Вот почему мне не стоило бы удивляться тому, что Влад, завидев меня, вместо того, чтобы, как обычно, нацепить на лицо кисло-брюзгливую маску, вдруг радостно заулыбался - и приветливо махал рукой все время, пока я осторожно, боясь оскользнуться, семенила к нему. И все-таки я удивилась и даже украдкой поозиралась вокруг - нет ли поблизости кого-нибудь другого, истинного виновника такого дружелюбия?.. Но нет - все это относилось ко мне, - и мне пришлось волей-неволей поверить в несбыточное, когда Владимир Павлович, подпустив меня на расстояние голоса, бодро выкрикнул: - Здравствуйте, Юлечка!..
Тут, кстати, подошла и «Аннушка», такая обыденная и непринужденная на вид, точно и не было недельной разлуки; Влад, который сегодня явно был в ударе, приветствовал ее появление еще более бравурно, чем секунду назад - мое. Тут я с легким испугом поняла, что сюрпризы продолжаются. Вскочив вслед за мной по скользким ступеням, с трудом протиснувшись (и меня заодно пропихнув) в салон, как всегда в этот ранний час набитый пассажирами под завязочку, предприимчивый профессор Калмыков цепко схватил меня за плечо, энергично заработал локтем, внедряясь в самую гущу толпы - и, не успела я опомниться, как он, профессионально спекулируя на своей седой шевелюре и чувстве вины более удачливых попутчиков, отвоевал для нас парное местечко в середине вагона, куда мы в следующий миг и плюхнулись вдвоем - я, на правах ребенка и дамы, у окошка, Влад рядом; довольный удачной операцией, он с облегчением выдохнул, крепко потер руки и заулыбался:
– Ах, какое блаженство!
– почти простонал он, поворачиваясь ко мне всем телом, а заодно и лицом, таким близким сейчас, что я, к своей досаде, не могла его разглядеть, - честно говоря, с детства не переношу метро… Ах, блаженство!..
«Как я вас понимаю!», хотелось крикнуть мне, - но профессор, вдруг сделавшись глух к моим эмоциям, как тетерев на току, в своей монотонной, размеренной манере уже повествовал - то ли мне, сидящей рядом, то ли окружившей нас недружелюбной аудитории, то ли самому себе - о своей жуткой фобии: он панически боится помпезного подземелья, всякий раз, что он спускается туда, ему кажется, что массивный потолочный свод, грозно возвышающийся над головами ничего не подозревающих граждан, вот-вот треснет и со страшным грохотом обрушится вниз - и он, почтенный профессор, автор множества научных трудов и монографий, навеки останется погребенным в угрюмых земных недрах. Не что иное, как страх смерти, в сущности… Сказав так, он вдруг насупился и замолчал, - видно, мысль о смерти пришла ему на ум не впервые и угнетала его всерьез. Образовавшаяся пауза позволила мне (хоть робко и сбивчиво, но все-таки!) ввернуть, что мы и раньше уже встречались - нет, не на факультете, и не в прошлой реинкарнации, и даже не в виртуальной реальности, а у него дома, много-много лет назад: пусть вспомнит забавный случай с бюстиком Ильича…
– Так это был ваш дядя?..
– растрогался профессор. Он, оказывается, прекрасно помнил студента Антипова. Имя очень редкое - Оскар; и сам его обладатель тоже был, кажется, немного странным. Он, профессор, называл его про себя «Оскар Уайльд». Ха-ха.
Так, за светской беседой и забавными воспоминаниями об общих знакомых подъехали, наконец, к памятнику Грибоедова, - и тут Влад, вспомнивший, наконец, кем я ему прихожусь, соблаговолил поинтересоваться моими «успехами»; узнав горькую правду, которую я теперь, как бы на правах давней приятельницы, могла от него не скрывать, он в притворном ужасе округлил глаза:
– Так что же вы молчите, Юлечка?! Сегодня же после занятий - бегом ко мне, мы с вами эту проблему как следует обсудим и решим! Ну, вы примерно представляете себе, где мой кабинет?.. Нет?! Как же это вы
До сей поры я только слышала о непомерном шике «четвертого», захаживать же сюда (именно по этой причине) робела, - и в первый миг оккупированное «Психеей» пространство - узкое, бестеневое царство ослепительно-белых поверхностей, сплошь залитое холодным ядовитым сиянием крохотных галогеновых ламп, встроенных плотным рядком не только в потолке, но и в полу - напугало меня своей претенциозностью. Но, пройдя дальше по коридору, я увидела скромную, непрезентабельную, изжелта-серую дверь без таблички, каким-то чудом ускользнувшую от евроремонта и арендаторов; за ней-то - когда я несмело вошла на радушное «Да-да!» - и обнаружилась Калмыковская келья. Совсем крохотная, что-то вроде лаборантской в кабинете анатомии, она - отдадим ей честь - была прекрасно оборудована для повседневной жизни: имелась тут и раковина, которую профессор стыдливо замаскировал ситцевой, синей в красный цветочек портьерой, протянув под потолком металлическую струну; кроме обширного «рабочего» стола нашелся и низенький, грубо сколоченный столик, который смело можно было назвать «кухней» - на нем умещалась вся необходимая для готовки утварь - от электрического чайника (вмиг огласившего кабинет уютным шипением!) до портативной плитки; был и холодильник «Саратов», маленький, но емкий… словом, Влад, похоже, нарочно устроился так, чтобы по возможности меньше зависеть от внешнего мира.
В дальнем углу скромно притулилась сложенная раскладушка - старенькая, брезентовая, точно как у нас дома. Перехватив мой взгляд, Калмыков добродушно улыбнулся - и пояснил, что порой, когда заработается, остается в здании ночевать.
– Жена не сердится?
– не без тайного умысла спросила я. Но профессор меня успокоил: он, оказывается, вот уже восемь лет тому, как овдовел, - а его сорокапятилетней дочери Маше и двадцатитрехлетней внучке Верочке, живущим, по счастью, отдельно, хватает и своих проблем, чтобы они беспокоились еще и о том, где проводит свои ночи старый патриарх.
– Никому-то нет дела до старика, - добавил он с лицемерной гримасой, которая не слишком-то ему шла; может быть, именно из-за нее-то я и не решилась сказать ему, что в этом жестоком мире есть еще как минимум одинчеловек, которого жизнь профессора очень даже интересует.
Закипел чайник. Ухмыляясь, блестя глазами, Калмыков отдернул занавеску раковины, открыл дверцу небольшого настенного с встроенным зеркальцем шкафчика, который я поначалу приняла за аптечку… и, к моему изумлению, извлек оттуда старую знакомую - фигуристую бутыль «Хеннесси»! Откуда такая роскошь?!
– Э, нет, - игриво заявил профессор, - секрет фирмы!
– но тут же не выдержал и проговорился. Оказывается, коньяк этот презентовал ему недавно один богатенький, но тупой третьекурсник в обмен на «отлично» в зачетной книжке, - хотя, по чести, стоило бы поставить ему 17-18 - так сказать, по баллу за звездочку. А его более способный, но, увы, менее обеспеченный товарищ наскреб только на дешевый, поддельный, пахнущий ацетоном «Три Звезды», - ну, и получил свой законный «уд»!.. Тут Влад, все это время колдующий над моей чашкой с бутылкой и мерной ложечкой, вдруг осекся, затрясся всем телом, оросив янтарными брызгами казенную лакированную столешницу и несколько лежащих чуть поодаль исписанных бумажных листков… и, как бы не в силах больше владеть собой, закинув назад голову, зашелся в припадке громкого, визгливого хохота:
– Ой, ой, Юлечка, не могу!.. Ой, не могу!..
– Ну-с, - проговорил он, утирая кончиком пальца покрасневшие от смеховых слез глаза, - давайте-ка, Юлечка, выкладывайте - что там у нас с практикой?
И вот тут-то это и случилось… Меня озарило… Не знаю почему - никаких реальных причин для этого не было… может быть, просто потому, что мы с Владом в первый раз были наедине… Короче, я ни с того ни с сего вспомнила, как однажды дядя Ося, подвыпив, распинался передо мной, а на самом деле перед Гарри, на которого хотел произвести впечатление: «Любовь, детки мои, - это страшная сила, способная разрушить даже самый закостенелый подсознательный импринт…».
Так вот чем измеряется разница меж людскими лицами!.. Мерой волнения, что мы ощущаем, видя их!.. Всякий раз, что я вижу Влада, мое сердце начинает учащенно биться еще до того, как я успеваю разглядеть черты его лица; уж не эта ли пульсация искажает мое восприятие, придавая им столь яркую индивидуальность?.. Губы - на пять-шесть ударов тоньше и бледнее, чем у других; на семь-восемь биений тоньше нос; глазницы чуть глубже обычного, примерно на три с половиной сердечных такта, и, может быть, поэтому выражение выцветших глаз слегка черепашье; чуть более впалые щеки, чуть более высокий лоб, чуть сильнее выражены надбровные дуги, украшенные густыми серебристыми бровями...