Происшествие
Шрифт:
Вдали глухо и раскатисто ударил гром. Фаттум оглянулась: вокруг кромешная тьма.
А если дождь застанет Кемаля в пути? Колеса велосипеда будут скользить, проселок у них — сплошная глина, упадет Кемаль, промокнет и простудится.
Она уже видела, как Кемаль возвращается промокший, на утро начинает кашлять, лежит три дня, нет — целый месяц… Он не встает с постели, а она ухаживает за ним, прикладывает ему на лоб тряпку, смоченную в уксусе.
Фаттум прислушалась. Может быть, и не было грома. Но вдалеке сверкнула голубая молния, потом другая, и снова глухо загрохотало.
Она бы
Кемаль — совсем другое дело. Она варила бы ему суп и кормила его, больного, с ложечки.
А за это время та городская девушка рассердилась бы, что он долго не приходит, и нашла бы себе другого… Городские ведь непостоянные, ненадежные, как говорится, на их веревке в колодец не спустишься.
Гроза надвигалась. Гром прогремел совсем рядом.
Фаттум оживилась. Сейчас пойдет дождь. Небо обрушится и зальет все кругом потоками воды.
Потянуло холодом.
Пусть! Пусть будет холодно. Пойдет дождь, и зальет все кругом. Кемаль промокнет, и она будет ухаживать за ним, больным и беспомощным. Пойдет дождь, он захватит Кемаля на дороге. Кемалю будет негде укрыться от дождя, и он промокнет насквозь.
Молния блеснула — и тут же вслед ей проворчал гром. Налетел холодный пронизывающий ветер, зашелестел листвой. На землю неторопливо упали крупные тяжелые капли, и совсем неожиданно хлестнул ливень…
Кемаля все не было. Значит, ливень застанет его в пути. Дорога идет по равнине… Фаттум охватило нетерпение. Она молила аллаха, чтобы ливень застал Кемаля в пути. Тогда он промокнет до нитки, продрогнет, и она будет ухаживать за ним. А за это время городская девушка и думать о нем забудет.
Дождь перестал так же внезапно, как и начался.
Еще раз сверкнула молния, и в голубом свете, озарившем на мгновенье все вокруг, Фаттум разглядела у двери Кемаля неясные очертания человеческой фигуры. Кто же это? Или старой Марьям не спится? Фаттум подождала, пока глаза, ослепленные молнией, привыкнут к темноте, и двинулась к домику Кемаля.
Старая Марьям не ответила на ее голос. Фаттум взяла «свекровь» за руку. Рука старухи была холодна, как лед.
— Ты замерзла. Пошли лучше в дом.
Марьям покорно двинулась за девушкой.
Лампа была прикручена. Фаттум прибавила свету. Глаза старухи застилали слезы. Она смотрела не на Фаттум, а куда-то в сторону.
Они присели на корточки у еле теплившегося очага.
— Уже третий час, — вдруг сказала старуха.
Фаттум посмотрела на часы. Было четверть третьего.
— Он никогда не задерживался так поздно.
— Разжечь огонь?
— Разожги, дочка!
Фаттум поднялась, наломала о колено сухих веток, пучком сунула их в тлеющие угли и принялась раздувать огонь.
Желтый свет керосиновой лампы померк в ярком пламени очага. Сухие ветки весело потрескивали.
Старая Марьям не мигая смотрела на огонь.
На велосипеде сейчас не проехать, дорога скользкая, ног не оторвешь. Наверно, на себе велосипед
— А дорога-то теперь — месиво…
Фаттум кивнула.
— На велосипеде не проехать.
— Не проехать, тетушка.
— На себе потащит…
— Кемаль? Потащит, а что ж поделаешь?
— Ах, дитя мое… Что б я сейчас сделала с отцом его покойным, прости меня, аллах! Единственный мой сыночек, и такую жизнь ему уготовить…
— Что вы так, тетушка?
— Да как же иначе? — лицо у старухи скривилось. — Если б отец Кемаля не придумал эту затею — отдать его на фабрику, — ни города бы сейчас мальчик не знал, ни чего другого… Хороший муж был у меня, но и он, упокой, аллах, душу его, не знал, что творит. «Послушай, — говорила я ему, — подумай хорошенько, мы феллахи, и дети наши должны быть такими же, как мы…» Так нет, не послушал, на своем настоял. Сидел бы мальчик возле меня, и не пришлось бы ему таскаться под дождем по грязи.
— И с городскими девчонками не знался бы тогда…
— Конечно… Мне не надо такой зубастой невестки, как эта фабричная! Я хочу невестку ласковую, послушную. Моя невестка пусть матерью меня признает, я ее — дочерью. Не допусти, аллах, чтобы в мой дом вошла невестка, как эта фабричная. Ну как Кемаль заболеет, что я стану делать? — запричитала старуха. — За огородом глядеть, за ним ухаживать.
Фаттум оживилась и принялась горячо рассказывать, как она ухаживала за больным отцом.
— Я и за Кемалем могу присмотреть, ты не беспокойся, тетушка Марьям.
— Да благослови тебя, аллах, моя хорошая. Да вознаградит тебя аллах за твое доброе сердце…
— Я намочу тряпку в уксусе и буду класть ему на лоб. Когда отец болеет, я всегда так делаю. Я хорошо понимаю всякие желания больных. Не дай бог, конечно, но, если Кемаль заболеет, я могу ухаживать за ним.
Пропели первые петухи. Фаттум улыбалась.
Войдет Кемаль и скажет: «Постели-ка, мать. Нет сил. Прямо не узнаю себя, голова разламывается…»
Мать постелит ему, и он ляжет. Кемаль будет лежать больной, и она останется у них ухаживать за ним…
— Еще охапку подбрось, — сказала Марьям, — эти-то уже прогорают…
— А чайник поставить?
— Поставь, дочка.
Фаттум подбросила в огонь хвороста, налила воды в чайник.
Глаза тетушки Марьям слипались от сна.
— И чего только не приходится пережить ради детей. Родишь сына, растишь его… А вырастишь — отбирают его у тебя чужие люди. Живешь, живешь между горем да бедой, а радость другим достается. Вот она, жизнь. А свекрови наши, наверно, вот так же из-за нас страдали. Я терплю от своего дитяти, а он будет терпеть от своих детей… Сильный, говоришь, дождь-то был? Застрял теперь Кемаль со своим велосипедом. Дождь, холодно… Он выпивать стал, Кемаль, — прошептала старуха, — ну как свалится в канаву с водой?..