Прорвемся, опера! Книга 4

Киров Никита

— Положи, Яха… — предупредил Устинов. — Не доводи до греха.

— Они опять вернулись, — проговорил Ручка. — Опять… поют! Чтобы я душил кого-то! Черти долбанные, они здесь ходят и ходят!

— Вот видите! — торжествовал Кобылкин. — Допился до белочки, слышит голоса и душит! Вот и…

— Яха! — позвал я. — Хватит! Не дури!

Топор грохнулся на пол, Ручка взялся за седые патлы, будто хотел их выдернуть.

— Опять поют, — пробормотал он.

— Прямо сейчас поют? — спросил я, ещё надеясь до него достучаться.

— Нет… — он

действительно ответил именно мне, — я только пришёл, они давай петь. Потом затихли, — судмед затравленно огляделся по сторонам. — А потом тоже пели, и ходили тут, черти поганые! Потом тихо — и опять! Я спрятался в кладовку. А это вы припёрлись. Ох, как же достало…

— Ну, надо всё равно его увозить, — начал я.

Что-то не билось. Как тогда, с Кащеевым. Хотя улики твёрдые, как и в тот раз, но…

Ручка бессильно опустился на кровать… и тут же вскочил, нырнул в кладовку и захлопнул дверь.

— Вот *** твою мать! — Устинов вертел головой и прислушивался, с испуганным видом отошёл к стене. — А чё, белочка по воздуху передаётся? Или это я что недавно пил?

— Я тоже это слышу… И правда поют, — заметил Якут. — На латыни.

Пели хором, и я сразу понял, откуда шёл звук. Вот чего мне тогда не понравилось, тот странный фоновый шум. Я подошёл к шкафу, посмотрел внутрь, достал платок и взял с краю небольшой красный кассетный плеер с надписью Stereo.

Динамиков у него нет, поэтому к нему подключена маленькая монофоническая колонка из такого же красного пластика, что и сам плеер. Батарейки он должен жрать как не в себя, но сейчас заряд ещё оставался.

Плеер крутил кассету, из колонки шёл звук. Хоровое пение, на латыни. Сразу вспоминались все эти ужастики типа «Омена», где постоянно в страшные моменты пели монахи.

Я нажал на «стоп», и плеер замолчал. А потом снова на воспроизведение. Хоровое пение продолжилось, но теперь запись резко прервалась щелчком.

— Задуши соседку, — послышалось из колонки. — Задуши её — или убью тебя. Задуши…

Голос растянутый, неестественный, записанный с каким-то эффектом замедления, но фоноскопическая экспертиза должна показать, кто это говорил для записи…

Снова щелчок, потом песня продолжилась, но вырубилась, звука не было, хотя кассета крутилась дальше.

Так, это что получается — кто-то поставил плеер, включил и ушёл. Запись эта с голосом была только ближе к концу, значит, заиграть она должна была не сразу, потому что техника эта — простая, аналоговая, не настроить, чтобы включилось ко времени.

Так, понял… Ручка, значит, зашёл домой, и разуться не успел, как кто-то включил этот плеер ещё подъезде. Судмед испугался до чёртиков и забежал в кладовку. Тогда злодей вошёл в квартиру, поставил плеер в шкаф, чтобы, когда Ручка расслабится, песня заиграла снова. Хотят, чтобы он свихнулся — мол, опять белочка, как в тот раз. А алкаши в состоянии белой горячки и вправду могут натворить бед, а потом не вспомнить. И никто уже не удивится, обнаружив у него струну, которой душили людей…

Та-а-а-ак,

а не этот ли меломан, любитель хорового пения, оставил здесь улику? Ведь тогда точно кто угодно обвинит Ручку — вот псих, и улики твёрдые, все в это поверят.

— Ну, — Кобылкин потёр вспотевший лоб. — Всё понятно, Ручка слышит музыку и идёт убивать.

— А вот кто её ставит? — спросил я. — Ещё и записи делает, что душить надо. Зачем его довести хотят до психушки?

— Это другой вопрос, — следак отмахнулся.

— Это один и тот же вопрос, — настаивал я. — Тот, кто это притащил сюда, делает это не для прикола. Струна — улика твёрдая. Подстава это, Гена. Сечёшь?

— Ну… да… — Кобылкин шумно выдохнул, но согласился.

А я забросил плеер в пакет: вряд ли на нём есть отпечатки, но проверить не мешает.

— Яха, выходи! — Устинов постучал в дверь кладовки. — Нет больше чертей никаких. Мы у них… это, документы проверили, у них регистрация просроченная, пришлось им назад в ад уматывать.

— Точно? — спросил Ручка через дверь.

— Точно-точно!

— Васька! — судмед выскочил в комнату и бросился к Устинову, чтобы крепко обнять. Тот удивился, но на объятия ответил и похлопал по спине. — Как же они меня достали, ты бы знал… смерти моей хотят… чтобы в психбольницу загребли… а это что? — спросил Ручка, глядя на плеер в моих руках.

— А это твои черти, — я снова включил музыку.

Правда, долго не поиграло, кассету начало тянуть. Батарейки садились, теперь если только их вытаскивать и тереть друг об друга, чтобы снова послушать.

— Так это… это запись?! Вот же суки! — с негодованием вскричал судмед.

Глаза у него стали ещё более дикие.

— Кто мог тебе положить такое?

На это у него ответа не было, хотя думал он долго. Я же прошёл в кладовку и открыл тот футляр. Внутри — книги по судебно-медицинской экспертизе, старые советские, стопки перевязаны бечёвкой.

— А где твой инструмент? — спросил я.

— А? Да продал ещё в 92-м, — Ручка отмахнулся. — За три бутылки водки колхознику какому-то. Знаешь, как я её ненавидел, эту виолончель поганую? Но родители заставляли.

— А кому продал? — продолжал допрос я.

— Да хрен его знает. Какая разница.

— А это откуда? — Кобылкин потряс струной.

И про струну Яха не знал, и даже книжки с глазом у него этой раньше не было. И вообще, говорил он, глаза — не его профиль, у него всегда с ними тяжело было.

Ключ от квартиры — только один, дубликатов не было, свой он носил на шее и никогда не снимал, видно, что он ржавый от пота. Женщин домой судмед не водил, да и вообще гостей не любил, предпочитал сам ходить к другим. Ну и никто, говорил он, не мог сюда зайти, кроме него.

Короче, он сам предложил, чтобы мы его закрыли в изоляторе — и проспаться, и никакие черти там его доставать не будут. А утром, когда протрезвеет, поговорим, что делать дальше.

Улики твёрдые, но сейчас даже Конь засомневался.