Прощальный ужин

Крутилин Сергей Андреевич

Я злюсь — не за тем я пришел, чтобы выслушивать лекцию.

— Это все понятно… — обрываю я рассказ врача. — Но все-таки в чем же причина? Это случилось неожиданно или постепенно? — Мне не хотелось произносить это страшное слово с л е п о т а.

— Дорогой! — с подкупающей непосредственностью воскликнул Лазиз Кулатович. — Это очень сложное дело. Медицина пока что бессильна. Причины могут быть самые различные: удар о землю, когда мальчика выбросили из окна, осложнение после кори… Он болел как раз… Не исключено и нервное потрясение. Мы принимаем все меры…

— Кто смотрел его? Был ли консилиум?

— Да, его смотрели все наши светила: и Корноухов, и Ямпольская, и Рапопорт…

Ни одно из этих светил не было мне знакомо,

и я не мог сказать, насколько авторитетен был консилиум.

— Вам может, нужна какая-нибудь помощь? — сказал я не очень уверенно.

— Помощь?! А у вас есть такая возможность?!

— Возможности нет, — несколько заносчиво проговорил я. — Есть только одно — желание.

— Спасибо и на этом! — Лазиз Кулатович улыбнулся снисходительно, краешком губ.

По этой улыбке я понял, что мне пора уходить. Я встал, не очень любезно пожал руку Лазизу Кулатовичу. Он не успел еще выйти из-за стола, чтобы проводить меня, а я уже спускался вниз по лестнице.

16

— Дверь в рабочем кабинете Халимы стеклянная, легкая; но стекла разлетелись вдребезги при подземном толчке, и теперь на их месте наклеен лист ватмана. В комнате тесно, стоит пять или шесть чертежных «комбайнов» да столько же, знать, столов. За самым дальним от двери столом, что у окна, сидит Халима. Я толкаю дверь, но она не поддается, заперта. Значит, опять совещание у Гафура Султановича. Можно было бы не толкаться в эту, заклеенную листом ватмана дверь, а сразу же заглянуть в приемную Умарова и узнать, долго ли продлится совещание. Но я не хочу лишний раз напоминать о себе, мозолить глаза Умарову. Я поджидаю Халиму в коридоре. Коридор в старинном особняке — длинный и темный. Хожу, измеряя его шагами. Семьдесят пять шагов в одну сторону; семьдесят пять — обратно. Через каждые восемь — десять шагов дверь. Много дверей; ничего не попишешь — наука… Наконец слышу, в дальнем конце коридора, по ту сторону лестничной площадки, где находится кабинет начальника, хлопнула дверь, раздался смех, голоса. Совещание окончилось. Я уже не первый раз тут; уже знаю, что в коридоре сотрудники института почему-то разговаривают охотнее, чем в кабинете начальника. Да, слышу оживленный разговор людей, которые сдерживали себя часа два, а то и больше.

— Умаров нажимает на одно — на большой расход металла.

— Престиж ему важен!

Слышу сначала разговор, а потом и шаги глухие, шаркающие — мужчин; четкий, дробный перестук женских каблуков. Кажется, опять нет Халимы. Я ее быструю походку отличаю от других женских шагов. Ее нет; ее всегда почему-то задерживает Умаров. Наконец-то и она идет.

— О Иван! — Халима обрадованно подбегает ко мне. Руки мне не подает — в руках у нее рулоны бумаги, папки. — Заходи!

Я пропускаю вперед Халиму и захожу за ней следом. Рабочий день давно закончился. Так уж принято было в пострадавшем городе: всякие совещания, летучки, согласование проектов — в нерабочее время. Скрипят дверцы шкафов, столов; сослуживцы достают кульки, свертки, авоськи с покупками. Прежде чем уйти, вежливо раскланиваются.

— До свидания, Халима!

— До свиданья, Павел Алексеевич! Счастливо, Фатима! — каждому бросала она.

Когда уходящий захлопывает за собой дверь, то лист ватмана еще некоторое время качается, дышит, словно кто-то толкает его рукой из коридора. Во всех дверях этого старого особняка при землетрясении вылетели стекла, и хотя тут, думаю, рождается будущее города, но сами творцы его отгораживаются от мира листами старых чертежей. Но вот и последний сотрудник закрыл за собой дверь. Лист ватмана отшатнулся, насколько ему положено, и замер.

Вот мы остались вдвоем.

Халима садится к столу. Она не спеша скалывает с чертежной доски лист ватмана, свертывает в рулон свою работу, бросает на этажерку, где лежит уже десяток таких рулонов, и прикрепляет новый ватман. Пока Халима прикрепляет

кнопками ватман, который плохо слушается, все норовит задрать края кверху, я, сидя напротив, наблюдаю за ней. Если бы я теперь стал вас уверять, что в эти минуты я думал только о деле, я лгал бы. Я не хочу врать никому, тем более вам. Мужчина всегда остается мужчиной. Он всегда помнит, что рядом с ним красивая женщина. Сидя напротив, я наблюдаю за Халимой. Я отмечаю про себя, что она постепенно возвращается к жизни, словно бы оттаивает. Когда я увидел ее месяц спустя после землетрясения, на первом совещании, ей было не до себя. Лицо морщинистое, ногти на пальцах поломаны, запущены. Теперь же передо мной сидела та, прежняя Халима, которой я любовался в Тромсе. Обветренное лицо; в карих глазах нет-нет да и вспыхнет, как бывало, лукавый блеск. Гляжу на нее и думаю: сколько же силы воли в этой хрупкой женщине! И так уж устроен человек — женщина сильна, а мужчина слаб. Мужчина не может устоять против соблазна. Слаб и я!.. Я накрываю ее маленькие теплые ладони, которые разглаживают упрямый ватман, своими шершавыми, жесткими руками. Халима на миг замирает, перестает прилаживать лист; испуганно и обрадованно вскидывает на меня глаза.

— Халима, я был у Рахима… — голос у меня срывается. Я знаю, что напоминание о мальчике причинит ей боль. Поэтому, направляясь сегодня к ней, я думал, что обязательно сдержусь, не скажу ей об этом. Но вот не сдержался…

Халима испуганно смотрит на меня. По моему взгляду она догадывается, что я знаю все-все. Она резко выдергивает из моих ладоней руки, закрывает ими лицо, чтобы я не видел ее страданий, и плечи ее начинают вздрагивать.

Можете понять мое состояние. Я вне себя; я никак не хотел этого — испортить такой вечер. Я не знаю, что делать с женщиной, когда она плачет: ласкать или, наоборот, утешать? Все это глупо, разве тут слова помогут? Но я все же встаю, подхожу к Халиме и молча глажу ее вздрагивающие плечи. Я стою чуть позади нее и из-за спины ее вижу, как слезы падают на ватман и растекаются по бумаге.

— Халима, милая! — говорю я. — Не надо убиваться. Понимаю, что тебе тяжело. Я разговаривал с Лазизом Кулатовичем. Он уверяет, что есть еще надежда. Я вскоре поеду в Москву, на сессию. Посоветуюсь с врачами. Что-нибудь придумаем…

— Что вы придумаете?! — вдруг горячо говорит она. — Уж, кажется, я ли все не передумала бессонными ночами! «Посоветуюсь…» Разве я не советовалась? Я уже была и в Одессе, и в Ленинграде…

Халима достает платок, вытирает слезы.

— Я всех подыму на ноги! — уверяю я ее. — Ты еще меня не знаешь!

Халима мало-помалу успокаивается.

— Простите меня… — роняет она.

— Это вы меня простите, что я не сдержался, — говорю я и, взяв из ее рук платок, начинаю вытирать глаза, щеки.

Халиму трогает мое участие.

— А у меня есть для вас подарок! — уже совсем другим тоном говорит она. — Месяц назад у нас в институте создан новый отдел — сейсмостойкости. Они обследовали все крупнопанельные дома, построенные ранее в городе. И поглядите, какая получилась картина!

Халима перебирает рулоны, лежащие на этажерке, достает лист, разворачивает. На листе две разноцветные диаграммы. Придвигаю к себе ватман, рассматриваю.

— Это диаграмма роста этажности крупнопанельных домов по годам, — пояснила Халима. — А на этой — аварийность этих домов в зависимости от роста этажности.

— Постой-постой! — радостно говорю я.

Говорю, а сам все прикидываю. Возведение крупнопанельных домов в городе началось с двухэтажек. Таких домов построено много; потом, спустя год-два, подняли застройку на этаж выше. Год назад возведено десятка полтора трехэтажных домов, и на этом остановились. Из этих таблиц выходило, что с возрастанием этажности аварийность не увеличилась. Наоборот, в связи с тем, что в городе было создано специализированное строительно-монтажное управление «Фундаментстроя», устойчивость трехэтажек даже несколько возросла.