Прощальный ужин
Шрифт:
— Случалось… Как же… — заговорила она. — Я тебе рассказывала. Это когда я малярией заболела. Пришел молодой мужчина: «Снимите кофточку!» Мне не очень хотелось снимать: неудобно как-то, уж очень он молод. Ну, прослушал. Как и всегда: «Дышите! Не дышите!» А потом…
— Что — «потом»? — сорвалось у Игоря.
— Ну, потом посмотрел зрачки, повертел меня так и сяк и говорит: «Никакой у вас не тиф. У вас малярия».
— Нет! А потом?! Потом?!
— Ну, потом… — Она засмеялась беззвучно, очень искренне. — Потом — влюбился, бедненький. Цветы в больницу приносил, записки писал. Предложение мне делал.
—
— Да. Он моложе меня был лет на пять. Ему давно уже за двадцать, а выглядит совсем как мальчик. Колей звать. Он, знаешь, за мной сюда, в Заокское, приезжал. Уговаривал и меня, и папу. — Она приподнялась на подушках, и лицо ее приняло озабоченное выражение. — А теперь выйди, Игорь, я буду одеваться.
Игорь вышел на террасу. Закурил и принялся ходить. Крашенные охрой половицы скрипели, и потому он скоро перестал шагать из угла в угол и остановился возле двери. Он старался по звукам, по глухим шорохам, доносившимся из комнаты, определить: пора ли ему входить или обождать еще? Игорь был в смятенном состоянии. И чего она упорствует, не хочет позировать? Ведь разрешила же она осмотреть себя и кому! Мальчику! А он, Игорь хочет рисовать ее… И только ее.
Когда он вернулся в комнату, Эльвира все еще сидела на кровати, но на ней был уже халат (она аккуратна, догадалась привезти с собой, заметил он). Край халата был приподнят: она надевала чулок. Эльвира не смутилась, не опустила халат, а продолжала спокойно делать свое дело. Игорь, наблюдая за быстрыми движениями ее рук, подумал, что Эльвира права: ноги у нее, пожалуй, чуть-чуть толстоваты для Венеры. У нее были ноги хорошей русской бабы, которых любил рисовать Ряжский.
Игорь пригляделся к Эльвире и решил, что о ней уже нельзя сказать, что это — девушка. На кровати сидела, по-деловому перебирая пальцами рук, двадцатишести-двадцатисемилетняя женщина.
У многих мужчин — это знал Игорь — отношения с женщинами складываются очень легко. Уже на третий день знакомства они переходят на «ты», подтрунивают над слабостями и недостатками, толкуют с новыми приятельницами о чем угодно — бог знает о чем. А для Игоря каждое слово, сказанное Эльвирой, каждый вопрос, обращенный к ней, стоили огромного напряжения. Он понимал, что вина в этом не ее, а его; что натянутость в их отношениях оттого, что он всего боялся. Боялся сказать что-либо искренне; боялся честного признания в том, что не сделает ей предложения и почему. Ему казалось, что Эльвира слишком легко смотрит на их отношения; что она не передумала и тысячной доли того, что передумал он.
Однако, как это ни трудно было, Игорь, смущаясь и краснея, спросил:
— Эльвира, прости, если я тебя обижу. Мне хочется спросить у тебя: а кто был тот, — ну…
Он думал, что она не поймет или во всяком случае, прикинется, что не понимает, и поднимет на него глаза: «Я не понимаю, о чем ты?» И она заставит его докончить: «Ну, первый». «Ах!» — она уткнется лицом в подушку, начнет плакать, и плечи ее будут вздрагивать, и он кинется к ней, станет целовать ее и успокаивать.
Но Эльвира выручила его: она все поняла.
— Кто был до тебя, что ли? А-а, был, кстати, такой же ласковый… — Она встала, посмотрела на него все с той же улыбкой своего превосходства. — Учились вместе. Я к нему попросту,
Они позавтракали и пошли к Оке, в луга. Луга и лес, который обрамлял пойму, были прекрасны. Серые облака скрывали солнце, и дали были очерчены очень четко.
Игорь смотрел и удивлялся: как, почему он не видел вчера этакой красоты? Он уже не заговаривал о бессмертии искусства. Они непринужденно болтали обо всем, о чем говорят простые, смертные люди. Эльвира рассказывала ему, какое платье ей они с матерью надумали сшить; Игорь — о новых своих застольниках. Они чаще, чем всегда, останавливались, и она была податлива на ласку и доверчива.
Вечером они расстались. Когда он провожал ее у автобуса, Эльвира сказала:
— Игорь, мы так быстро сблизились, что ты можешь обо мне подумать бог знает что. Я не вправе тебе запретить: думай, что угодно. Но мне хотелось бы тебе сказать — ты ничего не бойся! Не трусь! Я навязываться тебе не буду. Я рада одному: что я тебе — не безразлична. Что ты оттаял, взглянул на свет божий по-другому.
20
Сомов погасил свет и, взяв из рук Кудинова лампу, бросил:
— Все! В моем списке значатся еще какие-то «Острова». Укажите, пожалуйста, мне это полотно.
Только теперь, после слов фотографа, Кудинов словно бы очнулся: так он был погружен в свои воспоминания. Расставаться с «Эльвирой» не хотелось. Игорь Николаевич еще раз взглянул на полотно, на лицо Эльвиры, погасшее без подсветки, и ему показалось даже, что в полуулыбке ее был скрыт упрек: «Ну что — не прогадал ли, не продешевил?»
— Вот тут, рядом. Только не «Острова», а «Остров на Оке», — сказал Кудинов и пошел по залу.
Сомов с громоздкой треногой — за ним. Они подошли к небольшому полотну, висевшему на этой Же стене, неподалеку от «Эльвиры».
— Вот! — указал Игорь Николаевич.
— Спасибо! — отозвался Сомов: он уже приглядывался к этюду. — Я сейчас только налажу освещение.
Фотограф засуетился, прилаживая светильники, а Кудинов постоял рядом, присматриваясь к своим же полотнам. Тут висела и третья его работа — «Осень. Стога», и все эти три работы, которые он написал тогда в Велегове, сразу же, с выставки, были куплены и находятся теперь в постоянной экспозиции самых крупных музеев страны. Их, эти полотна, часто упоминают на собраниях живописной секции, на съездах и неизменно говорят о них как о лучших полотнах нашей живописи послевоенного времени.
Однако, когда они, эти холсты, еще сырые, висели на стенах террасы его кельи в Велегове, Кудинов и не подозревал, что только этим работам суждено стать л у ч ш и м и. Ему казалось тогда, что он всю жизнь будет писать только так — превосходно.
…После отъезда Эльвиры Игорю вновь очень хорошо работалось. Стояла чудная осень: было покойно, безветренно; он уходил в луга, в деревню и писал, не уставая. Кудинов был тогда здоров, не то что теперь, он ел, что ему подавали, в сумерках сам топил печку, и было ему хорошо. Игорь так увлекся работой, что чуть было не прозевал осенней выставки. И прозевал бы, если бы не письмо матери.