Прощальный ужин
Шрифт:
Мать писала, что была на вернисаже Пластова и встретила там Славку Ипполитова. Славка спросил о нем, об Игоре, мол, где он? Может, он что-нибудь покажет для осенней выставки? А то через неделю, сказал Славка, будет поздно.
Игорь всполошился: у него столько работ — и отказаться от участия в выставке?! Он засобирался. С его х о з я й с т в о м не так-то легко было подняться и уехать. Раньше он думал снять холсты с подрамников, скатать их, связать картонки и поехать автобусом до Заокского. Там повидать Эльвиру, она поможет ему добраться до поезда, и он вернется в Москву электричкой.
Приехав домой, Игорь написал Эльвире, в какой спешке он собирался, полагая, что она все поймет и простит ему, что он к ней не заехал.
Еще не разобрав всех своих узлов, Игорь позвонил Славке Ипполитову.
— Тащи, старик! — сказал Славка небрежно; небрежность эта оскорбила Игоря, но он не возмутился, не крикнул в трубку: «Славка, ты что: не сказал даже «здравствуй!», не спросил, как работалось?».
— Спасибо. Хорошо, — сказал Игорь.
— Тащи, тащи! В пятницу у нас как раз последний выставком, — Славка говорил сквозь зубы, а может, во рту у него была трубка, он курил трубку.
И ранее, до встречи с Эльвирой, Игорь писал очень много и очень старательно. На полотнах его всегда была видна работа. Виден был пот! Смотрят, бывало, на его этюды члены всяких художественных советов, комиссий, куда Игорь постоянно носил свои работы, — смотрят, пожимают плечами: все, казалось бы, на месте — яркие краски, мелкий мазок. Но сам пейзаж какой-то серый, плоский, з а р и с о в а н н ы й, как говорят художники.
Чаще — отказывали; иногда побеждало чувство сострадания, этюды принимали. Но вешали где-нибудь в проходном зале, при плохом освещении, поэтому холст никто не покупал, в обзорах выставки, которые нет-нет да печатали газеты, имя Игоря Кудинова не упоминалось.
Игорь злился, копил желчь. Он метался — писал яркие северные избы в лучах закатного солнца; писал колхозниц на сенокосе — женщин в ярких сарафанах, с искаженными от труда лицами; писал строителей, рыбаков, чабанов, летчиков. Бог знает кого он только не писал. И все отвергалось! Хоть открыто ему ничего не говорили, но под разными предлогами работы не принимали ни на выставки, ни в закупку. Лишь иногда кто-нибудь из однокурсников, осмотрев его этюды, бросал небрежно: «Петров-Водкин» или «Старик Юон».
Все уже махнули рукой на Игоря Кудинова, мол, этот — сам себя не перепрыгнет! Но Игорь втайне не верил в объективность оценок и про себя, озлобляясь, думал, что во всех этих комиссиях засели его враги и завистники.
Кудинов и теперь мало надеялся на объективность.
Игорь очень волновался. Он привез свои холсты накануне выставкома и с раннего утра, в пятницу, уже бегал там — с пилой и молотком. Даже для «Эльвиры» он не успел заказать в мастерской раму и сам сколачивал для всех своих холстов подрамники. Привозили свои работы и другие художники; в ожидании очереди ставили свои полотна в тесную комнату, что по соседству с залом, где заседал выставком.
Когда подошла его очередь, Игорь вошел в кабинет, где в голубом тумане от дыма
Игорь приладил свои работы на подставках и отошел в сторону. Обычно все лениво поворачивали головы к работам, смотрели, но сам приговор — берется полотно или не берется; если доработка, то какая и т. д., — приговор выносился позже, после того как были просмотрены все полотна, представленные сегодня. Но это так считалось, что решение выносится потом. По интонации председателя выставкома Игорь догадывался о решении сразу, когда он, председатель, лениво говорил: «Все, Игорь… уноси!».
И Кудинов уносил или вывозил свои этюды домой.
Он и теперь, отойдя в сторонку от своих работ, ждал того же: «Все, Игорь… уноси!».
Но на этот раз все словно бы онемели. Онемели? А может, он оглох? Молчание длилось слишком долго.
Первым пришел в себя Славка Ипполитов.
— Смотрите-ка! А ничего.
— Да-а, и второй этюд — «Стога» — тоже хорош! — сказал председатель.
Тогда Славка вдруг вскочил со своего места, подошел к Игорю, обнял его.
— Старик, поздравляю! — воскликнул он. — Ты никогда так хорошо не писал! Замечательно!
Славка шокировал весь выставком, ибо после его восторгов глупо было что-либо решать за закрытыми дверьми, а может, и не шокировал вовсе, а восторг был единодушным, потому как вслед за Ипполитовым и все другие члены комиссии повставали со своих мест и принялись горячо поздравлять Игоря:
— Чудесно!
— А какая уверенность в мазке!
Все три работы Игоря были приняты к выставке. Их повесили в самом лучшем зале, на самом видном месте. Была очень хорошая пресса; полотна не раз воспроизводились в газетах и журналах. Одним словом, Игорь Кудинов сразу же обрел имя и вес в среде художников.
«Эльвиру», помимо всего прочего, решено было воспроизвести на открытке. Это приносило не только известность, но и деньги. Вышли, правда, небольшие трения с музеем, который к тому времени уже купил ее, но все уладилось, и перед самым Новым годом Кудинов получил стопку пахнущих краской оттисков. То были а в т о р с к и е экземпляры открыток. Игорь тут же послал один оттиск Эльвире.
На открытке Игорь, как и положено автору, занятому раздачей автографов, торопливо написал:
«Милому, незабываемому оригиналу — от робкого копииста».
Он нацарапал свой адрес и расписался.
Опустив письмо, Кудинов подумал, что надо было хоть пару слов черкнуть о себе, о своей жизни. Но Игорь был так занят, а главное — так увлечен своим успехом, что ему не пришло даже и в голову писать о том, что он вспоминает ее и тоскует о ней.
Эльвира откликнулась.
Она написала Игорю большое и — чего он уж совсем не ожидал — очень умное письмо: спокойное, мудрое, с юмором. Пожурив его за торопливость («инок так спешил, что не написал ни строки о себе»), она спрашивала: где выставлена картина? Можно ли ей приехать на выставку, посмотреть? Она так часто вспоминает их осень и думает — о нем, о его будущем…