Прощальный ужин
Шрифт:
Игорь думал: «Надо ответить!» Однако он истер это письмо, таская его в кармане пальто, но ответа так и не написал. Выставка к тому времени была уже закрыта. Полотно — куплено, увезено в К-н. А писать о себе — о том, что он очень счастлив, занят, — не хотелось. Как не хотелось писать и о том, что он часто думает о ней, вспоминает ее. Игорь боялся проявлять свои чувства. К тому же вскоре у него появились и другие увлечения.
Эльвира, как она и сказала ему, не была навязчива. А может, она и без того все поняла своим женским чутьем…
21
Кудинова приняли в живописную секцию, и все величали его теперь не иначе как по имени-отчеству,
Игорь Николаевич согласился и теперь присутствовал везде, куда его звали. Одним словом, с ним случились очень важные перемены. Он и внешне стал другим: в его движениях появилась медлительность, так идущая степенным, известным людям; в манерах говорить, держаться с людьми — подчеркнутая вежливость. Глядя на него сразу можно было понять, что этот человек знает себе цену.
Раньше, до того, как к нему пришла известность, Кудинов пребывал в торопливости и в каком-то, самим им не объяснимом, страхе. Он боялся всего — женщин, начальства, друзей. Окруженный этими страхами, он жил в полжизни, как живет птенец в скорлупе.
А тут вдруг с известностью, с деньгами, которые пришли к нему, правда, лишь на какое-то время, Кудинов решительно сбросил с себя сковывающую его скорлупу.
Теперь все открылось перед ним.
Женщины! О, они прекрасны. У Игоря Николаевича появилась даже в обращении с ними некоторая развязность. Какое-то, правда, не очень продолжительное время, до появления Марты, у него было сразу несколько женщин, каждой из которых он лгал, что-то обещал, но выкручивался.
Такая вольница стала возможной лишь при одном обстоятельстве: Кудинов получил мастерскую. В глухом переулочке, примыкавшем к Краснопресненской заставе, стояла когда-то церквушка. В тридцатые годы этой церквушкой завладел известный в ту пору живописец Баранов. Тогда не обходилось ни одной выставки без его работ. И выставлял он исключительно портреты вождей — всегда строгие, чуточку зарисованные, но неизменно привлекавшие внимание. Баранову, как выдающемуся художнику, отдали церквушку; он переоборудовал ее под мастерскую. Работал он хорошо, до самой глубокой старости.
Два года назад Баранов скончался. Церквушка все это время пустовала. Почти на каждом заседании правления из-за этой мастерской разгорался сыр-бор — охотников завладеть ею было много. Но тут как раз подвернулся Кудинов; слава его была в самом зените, и, когда церквушку решили отдать ему, многие соперники, пусть и с ревностью, все же смирились.
В церквушке было чудесно. Высокий потолок, верхний свет от застекленного купола. Был настоящий мольберт — дубовый, необыкновенно устойчивый; на мольберт можно было поставить холст высотой хоть в пять метров. Были также стол, диван, электрическая плита и телефон.
От
Утром Кудинов бегал по Арбату: покупал кое-что для больной матери. Покончив с хозяйственными делами, он уходил на весь день в мастерскую. Из мастерской он звонил м а м а н, чтобы справиться о ее здоровье, а заодно, как он говорил, о т м е т и т ь с я, то есть сказать ей, что он на месте, и пусть она звонит в случае необходимости. Затем Игорь Николаевич заваривал себе кофе и, привалившись к холодной спинке дивана, заляпанного красками, отдыхал; ожидая, пока кофе остынет, названивал друзьям. С друзьями разговор, известно, недолгий. Говорили о том, когда будет с о в е т, кого непременно надо поддержать; кого, наоборот, завалить или заставить еще поработать… Покончив с делами, Игорь Николаевич надевал рабочую блузу, теплые туфли и подходил к мольберту. На мольберте стоял большой холст: «Пуск Волжской ГЭС». Он писал теперь только по договорам; писал вещи, которые определяли лицо очередной выставки.
Игорь Николаевич выдавил из тюбика белил, немножечко сажи и стал готовить палитру. Надо было писать очередной треугольник водосливной плотины. Но, смешав краски, он тут же отложил кисточку: эта одноцветность ему наскучила. Он и вчера писал, и позавчера. Писал только серое тело плотины.
Кудинов бросил палитру на стол и снова подсел к телефону. Он позвонил сначала Инне Сыроваткиной — редакторше, выпускавшей открытку с изображением «Эльвиры». Кудинов заметил с первой же их встречи, что Инна симпатизирует ему. Она считала его «Эльвиру» полотном эпохальным. Инна была очень женственна, с пухлыми запястьями рук, пухлыми щеками, и вся она была такая п ы ш е ч к а. Игорь Николаевич кокетничал с ней, называл ее всякими ласковыми прозвищами: кисонькой, лапонькой. Однажды, в разговоре с ней, он обронил, что любит блондинок. Инна отбелила свои чудесные каштановые волосы перекисью водорода и явилась к нему сюда, в мастерскую.
Но Инна была вяловата и очень скоро наскучила Кудинову. Правда, он все же не хотел упускать ее и раз в неделю звонил ей. Инна была верна себе: оказалось, что пришла верстка книги «Древний Суздаль» и надо срочно отыскать автора текста, выверить цвет на вкладках; в общем, ей некогда. Но все ж она согласилась забежать вечером на минутку.
Потом Кудинов позвонил Светлане Морозовой — студентке, которая была без ума от его работ. У Светланы оказался лекционный день, а мать, подозревавшая недоброе в этих звонках случайного человека, была с ним не очень учтива. Пришлось позвонить Марте.
Марта работала секретарем в комбинате. Она была высока ростом, узколица, носила короткую прическу; очень исполнительна, аккуратна.
Игорь знал ее давно: с первых своих просительных приходов в комбинат. В ту пору она была очень смазлива. Теперь, правда, Марта — девица не первой молодости, но следит за собой и всегда со вкусом одевается. Еще год назад Игорь ничего не знал о ней. Не знал, замужем она или разведена. Кто целует ей ручку и приносит подарки? Он ничего не знал о ней — есть и есть такая Марта, которая, принимая от него заявку на заказ, говорила: «Позвоните в начале будущей недели».