Прощальный ужин
Шрифт:
22
Теперь в мастерскую уже не приходили больше ни Инна Сыроваткина, ни Светлана Морозова. Приходила только Марта.
Марта очень быстро вошла в роль покровительницы этого чудного К у д и н а, как она его звала, и подсказывала ему не только формулу поведения — то есть кого позвать, где выставиться, — но попросту принимала за него все самые важные решения. Она знала, какие заказы выгодны, и он подмахивал договор и писал; такие-то и такие-то — невыгодны, и он отказывался от них.
Выгодными были портреты и панно, и он без конца делал их: портреты для детских
Кудинов с легкостью брался за эту работу. Помимо всего прочего — то есть помимо уговоров директора комбината и Марты, у Игоря Николаевича был и свой взгляд на портреты и панно. Он считал, что любая работа — это путь к мастерству, к совершенству. Одной удачи с «Эльвирой» мало, чтобы окончательно почувствовать уверенность в своих силах. Нужно время. Нужна работа, ибо только ежедневная тренировка делает живописца мастером…
Но об этом он говорил другим.
А про себя Игорь Николаевич думал: «Ничего, труд мой быстро окупится! Сколочу толику денег, необходимых для серьезной, многолетней работы, и тогда, обеспечив свое существование, закроюсь в мастерской и буду писать и писать — широкие, эпохальные полотна».
Марта, с которой он делился своими мыслями, была в восторге от его одержимости. Она, как могла, огораживала Игоря Николаевича от излишней суеты.
— Нет, на этот вернисаж мы не пойдем! — говорила она, если Кудинова приглашали на открытие какой-нибудь второстепенной выставки.
И на другой день после выставки:
— Нет, н а м выставка не понравилась! — роняла Марта, когда разговор в приемной директора заходил о выставке какого-нибудь провинциала. Она даже не добавляла при этом: «Нас с Игорем Николаевичем». А просто говорила «нам», чтобы все знали, что их мнение едино.
Всякий раз, когда Кудинову приходилось слышать это, в душе у него все дыбилось, протестовало, но он не осмеливался выказать это. Он молчал. Он не высказывал своего неудовольствия и вечером, когда Марта приходила в мастерскую. Не высказывал потому, что они редко бывали вдвоем. Кудинов и Марта вели светский образ жизни: или сами бывали в гостях, или принимали гостей у себя. Как правило, такие приемы устраивались в мастерской.
Еще недавно Игорь осуждал суетливость человеческой жизни и не заметил, как сам оказался в таком же мутном омуте. Теперь каждый новый заказ непременно о б м ы в а л с я; каждая новая поездка Кудинова или возвращение его из командировки превращались в праздник. На такие вечеринки Марта почему-то никогда не приходила одна. Ей непременно требовалось общество. То вместе с ней в мастерскую вваливались какие-то молодые художники, которых Игорь не знал, то и не художники вовсе, а просто смазливые парни с неряшливыми, по плечи, волосами.
При виде этих юнцов Кудинов раздражался. Он звонил кому-нибудь из друзей, чтобы было с кем отвести душу. Чаще всего он зазывал к себе Славку Ипполитова, к которому испытывал чувство благодарности за поддержку. Славка приезжал, да не с пустыми руками. На звон посуды, как выражался Славка, являлся еще какой-нибудь из завсегдатаев мастерской — хоть тот же Леша Маньковский.
Обычно Марта не вникала в хозяйство; чаще всего Игорь Николаевич питался всухомятку. Но роль хозяйки на людях ей нравилась. Она доставала из шкафчика фартук и, повязав его поверх платья, принималась хлопотать возле плиты:
Пили, как правило, не так уж много: не до того было, ибо, собравшись вместе, друзья обязательно затевали спор. Предлогом для него был всегда реальный случай — совершенно неважно какой: скажем, приезд Ренато Гуттузо или выход новой книжки о Веласкесе. Даже самое незначительное событие — успех или неуспех какой-нибудь выставки — неизменно вызывало спор.
— Леша, ты видел выставку Никольского? — небрежно спрашивал Славка, едва они успевали выпить по одной.
— Шарлатан! — бросал Маньковский.
Славка отставлял рюмку и говорил:
— При чем тут «шарлатан»?! Он ищет новую форму. Это всегда похвально.
— А при том, — горячо подхватывал Леша, — что на его портретах нет ни одного лица простого, красивого подлинно русского. У него все заведомо искажено. Если лицо — то оно вытянуто, если пейзаж — то обязательно все линии искривлены. А краски! А цвет!..
Верный себе, Кудинов не спешил ввязываться в спор, слушал. Он понимал, что спор этот — о форме и содержании искусства — древний, как и сама живопись. Игорь Николаевич считал, что форма, конечно, имеет значение, но в известных пределах. Конечно, эти искривленные лица или овальные пейзажи смотрятся. Но, во всяком случае, он, Кудинов, никогда не увлекался формализмом. Кривляются или юнцы, которым чем крикливее их полотна, тем лучше, или уже известные живописцы, которые могут себе позволить и с к а т ь. Кудинов же никогда не имел такой возможности — поискать, подумать о сути формы. Он все время работал, чтобы свести концы с концами. «Вот о чем надо спорить! — рассуждал Игорь Николаевич, всматриваясь в лица друзей. — О работе!»
Кудинов трудился, как любой смертный; как, скажем, трудится рабочий — в поте лица своего.
Ему вспомнилось, как неделю назад, в Сталинграде, на «Красном Октябре», он писал знатного сталевара Улесова. Писал его и у мартеновской печи, под грохот шаржир-машины, при всполохах стального потока, льющегося из летки, и в светлом зале нового Дворца культуры. В цехе им было не до разговоров. Но потом, когда Кудинов писал портрет Улесова в тишине высокого зала, они о многом переговорили.
«Я наблюдал за вами, Игорь Николаевич, — говорил сталевар, — и скажу вам: ваша работа — тяжелее моей. Я-то привык подниматься на эстакаду и стоять у печи. А как вы-то со своим этюдником?! И ведь поди ты, и день и ночь… Что ж, у вас тоже план имеется?»
Кудинов улыбался трогательной наивности сталевара. Нет, до плана художникам еще не дошло дело. Да и нужен ли им план? Они и без плана работают до тех пор, пока не отсохнет рука… Правда, и Кудинову случалось лениться. Но это была особая леность. Случалось, одолевала хандра. Тогда он ложился на диван и лежал час-другой. О чем он думал в таких случаях — Игорь Николаевич и сам не знал толком. Но вдруг он вскакивал, подбегал к мольберту и начинал лихорадочно писать.
Вот почему Кудинов отмалчивался в спорах.