Прощальный ужин
Шрифт:
Но отмалчивался до времени. Ведь и ему небезразлично было то, о чем спорили друзья.
И он сначала робко, затем все настойчивее, все увереннее подавал свой голос.
— Но согласись, Слава, — говорил он, — что сцены в северной деревне несколько декоративны.
— Со временем это пройдет.
— А сколько времени на это потребуется? — спрашивал Игорь. — Все бросились в старину, а экзотику. Пойми: это старо, как мир! Обставляют свои бетонные дома иконами. Пишут северные деревни. Баб в кичках. Все было! В русском искусстве старине отдано достаточно.
Славка слушал, не возражал, а лишь слегка почесывал свою редкую рыжую бородку. Он знал, что раз Игорь заговорил о с т а р и к а х, вроде Микеланджело, то дело плохо. Спор надолго, и остановить Игоря невозможно. Спокойствие Ипполитова вызывало у Кудинова раздражение. Игорь, как определил Славка, з а в о д и л с я. Он начинал ходить из угла в угол мастерской; хватал одну-вторую рюмку, пил и размахивал руками.
— Русское искусство, — кричал он, — всегда было жанровым и демократичным! Всегда! Во все времена, начиная с Андрея Рублева!
— Ну, на то мне трудно возразить… — меланхолично замечал Славка. — Это справедливо по отношению к любому большому художнику.
— Но наше, русское, искусство особенно! — встревал. Леша. — Каждый век — свои открытия, свои проблемы!
Молодежь, не ожидая конца спора, вылезала из-за стола.
Марта налаживала магнитофон, и начинались танцы, веселье.
Тем временем друзья, сбившись у стола, все продолжали спор. Причем вот что любопытно: чем острее был спор, тем скорее спорящие стороны забывали о самом предмете спора, и тогда уж каждый дудел в свою дуду. Зачастую споры эти были беспредметны, а носили г л о б а л ь н ы й характер.
Кудинов знал, что ему раздражаться нельзя: раздражение вызывало прилив желчи. Но он не мог сдержаться, перебороть себя и спорил, пожалуй, больше других, упрямо доказывая свое. Зачастую в спорах Игорь был зол, несправедлив по отношению к своим же товарищам. Те, чувствуя это и устав от бесплодных возражений, спешили покинуть его.
Уходила и Марта.
Оставшись один, Игорь первым делом открывал форточки. В мастерской было накурено; на столе валялись корки хлеба и пустые пачки из-под сигарет. Он накрывал стол газетой и, стараясь успокоиться, отойти хоть немного от волнения, шел пешком через Пресню — домой, на Арбат.
23
Жизнь, часто думал Кудинов, она как маятник часов: качается взад-вперед…
Весной неожиданно умерла мать. Умерла спокойно: Кудинов стал известным художником; биться и бороться было не за что, и она, как тот генерал, который, сняв ремень, умирает, убралась с богом.
Высушив подушки, на которых последние годы спала покойница, Игорь побросал их на диван, зашторил окна комнаты, запер дверь на замок — и был таков: насовсем перебрался в мастерскую. Домой, на Арбат, где все напоминало о матери, идти не хотелось.
Марта брюзжала: известный художник, а живет, как какой-нибудь
— Надо привести в порядок квартирку, — твердила она. — Ей в наше время цены нет — в самом центре теперь живут только аристократы.
Марта договорилась с рабочими о цене — сколько будет стоить ремонт, и о времени. Дело стояло за Кудиновым: надо было купить новые обои. Старые — малиновыми цветами — были аляповаты и вылиняли, вытерлись во многих местах: клеены были еще в тридцатые годы, когда родители — тогда совсем еще молодые — обосновались в коммунальной квартире.
Стояло лето; июль был знойный. Друзья Кудинова нежились, купались в море — в Судаке и Гурзуфе; в эту пору на улицах Москвы не протолкнуться от приезжих.
И вот в это самое время Марта заставила его таскаться по магазинам: нужны новые обои, новые занавески, новая мебель.
Он находил, как ему казалось, хорошие, дорогие обои; брал на выбор два-три куска, привозил в мастерскую, чтобы показать их Марте. Вечером, когда она приходила, Кудинов раскатывал кусок на полу. Марта скептически оглядывала покупку: обои ей не нравились. Одни были просты, другие — желтоваты, третьи…
И он наутро снова отправлялся в бега — спешил или в Пассаж, или в ГУМ.
Однажды Марта позвонила ему и сказала, что Славка Ипполитов купил приличные обои в хозяйственном магазине на Соколе. Игорь собрался и без особой охоты потащился на другой конец Москвы. Он помнит эту поездку очень хорошо: именно тогда случилось э т о.
Кудинов почувствовал слабость и тупые, ноющие боли в желудке. Он подумал, что это отравление. Вечером были друзья и был плов, и, видимо, соус оказался несвежим. Обои ему не понравились: какая-то мелкая шотландка, от которой рябит в глазах. Но он купил десяток рулонов и с этой ношей едва добрался до мастерской.
Он бросил сверток с рулонами у двери и лег на тахту. Ему показалось, что боль угомонилась, стала легче, и, когда пришла Марта, он даже не сказал ей. Она нашла обои шикарными и все ластилась и целовала его. Он не разделял ее веселости и за ужином был скучнее, чем всегда. Марта обижалась на его сдержанность и сказала, что он плохо выглядит. Это оттого, зудела она, что вчера он много выпил портвейна, а портвейн летом пить совсем нельзя — лучше пить водку.
Кудинов промолчал.
Марта засобиралась домой: завтра утром, до работы, ей надо было забежать к портнихе.
Игорь Николаевич не удерживал ее.
Ночью ему стало совсем плохо. Появились очень нехорошие симптомы: рвота и кровь.
Игорь не засыпал ни на минуту, и в девятом часу, когда Марта, спешившая к портнихе, ехала в метро, он был уже в поликлинике. До этого ему несколько раз приходилось бывать у своего лечащего врача: брал справку о состоянии здоровья для Дома творчества.
Лечащий врач был молод и, как все молодые люди, причастные к искусству, носил черную бородку и усы и очень любил всякие светские разговоры.