Прощай Атлантида
Шрифт:
Мать Алика, Мария Шенфельд приходилась матери Евгении Осиповны Фейнман, то есть Диминой бабушке, младшей сестрой. В свое время она была близка к кругам русской аристократии, знаменитая красавица. Еще в Первую мировую войн}' в нее был влюблен генерал-губернатор, снабдивший ее какими-то внушительными ценными бумагами. Даже в почтенном возрасте госпожа Шенфельд все еще была дамой импозантной и привлекательной.
Александр Шенфельд мне много рассказывал о прошедших временах. Санаторий специализировался на лечении алкоголизма, во времена независимой Латвии пациенты приезжали даже из-за границы. Особенно хорошо я помню рассказ о гениальном русском актере Василии Качалове, который в Атгазене был постоянным пациентом, несколько раз приезжал из Москвы. Он был бесконечно приятным, неотразимым мужчиной,
Молодые Шенфельды были крещены в православии, считались русскими, хоть и полуевреями, по их положение оставалось шатким. Некий недоброжелатель уже начал утверждать, что старая мадам Шенфельд сама из евреев, а значит, ее дети являются стопроцентными евреями и место им в гетто. Мадам взяла свои старые, когда-то выданные генерал-губернатором документы и пошла к самому рейхс-комиссару Остландии Лозе. И правильно сделала. Пойди она в префектуру или в другое ведомство самоуправления, навряд ли чего-нибудь бы добилась.
Госпожа Шенфельд представилась Лозе и рассказала о своих отношениях с царским двором в Петербурге. Седая, величественная дама настолько очаровала Лозе, что он незамедлительно выдал ей письменное подтверждение ее благородного происхождения и неприкосновенности всей семьи. То была достаточно верная защита.
Возвратясь домой, госпожа Шенфельд отдала сыну и дочери только что полученные документы, а сама пошла и повесилась: не смогла пережить унижения, даже ради детей. Видимо, невыносимой показалась сама мысль, что она старалась очаровать мелкого, ничтожного человечка, как бы предавая тем самым свое прошлое. Свой долг перед детьми она исполнила и — позволила себе уйти из жизни.
Алик был намного старше моего мужа, очень его любил, и меня тоже причислил к родне. Когда я еще скрывалась на
улице Видус, он пару раз заходил к нам. Алик с каждой минутой псе больше понимал, что должен исчезнуть из Риги, — объявились люди, которые не унимались и, несмотря на хорошие бумаги, видимо задались целью его уничтожить. У Алика был давний знакомый, балтийский немец Гарри Мар-ниц, на тот момент руководитель отдела здоровья генерал-комиссариата Латвии, он предложил ему официальное место работы. Врачей всюду не хватало, поскольку многие были призваны в армию, и Алик согласился отправиться в Латга-лию — па самый юго-восток, в Индру. На весь большой округ Алик был единственным врачом, к тому же без медсестры или другого помощника. Когда появился Гунар Цирулис, мы подумали, что он мог бы работать у Алика санитаром. Все происходило совершенно легально — доктор прислал вызов, Гунар со своим временным удостоверением сходил в соответствующее ведомство и все уладил. Это, должно быть, было в феврале или марте 1942 года, потому что мой муж успел еще получить от него пару остроумных писем. Там говорилось, в частности: Алик ему довольно быстро показал, что нужно делать, и справиться с этим совсем нетрудно, но, к сожалению, и в Индре нет полной безопасности.
Он еще раз приезжал в Ригу к тете за своими вещами, сколько уж их у него было, и сказал, что в Индре становится неуютно. Там действует очень агрессивная группа так называемой самообороны, и если им придет в голову поинтересоваться, что это за Гунар Цирулис из Риги... В тот момент немцы призывали молодых парней для отправки в Германию на трудовую повинность — АгЬеИзёгепзЬ. Гунар не уклонялся специально, и его тоже взяли. Он не хотел в Латвии ждать, когда истечет срок годности его временного удостоверения. Полугодовой срок годности моего удостоверения, увы, тоже заканчивался.
Гунар успел нам и из Германии прислать открытку — работает в Северной Германии (упоминался вроде бы Штеттин) санитаром, так как, поступая на рабочую службу,
Еще во время работы в Индре Гунар нам писал, что его беспокоит необузданное пьянство Алика. Беднягу можно было понять, но, к сожалению, алкоголь вскоре погубил его. Не помню как, но я узнала, что Алик часто пьянствовал с шуцманами и по пьянке однажды наговорил лишнего. Они — тоже пьяные — вывели его во двор и расстреляли. Так и погиб наш Алик.
Доктор Марииц, между прочим — штандартенфюрер СА, член партии национал-социалистов со стажем, с золотым партийным значком, поднял шумный скандал по поводу расстрела Шеифельда и еще одной докторши из пограничного района, Лидии Кирхенштейн, казненной за левые взгляды. Доктор протестовал и жаловался вплоть до Берлина. Но победила служба безопасности, и Марница из Риги отозвали в Германию. Узнала я об этом совсем недавно.
НА УЛИЦЕ ВИДУС ПАДАЕТ ЗАНАВЕС
Время шло, наступило 9 мая 1942 года. Мы, конечно, нее время были готовы к возможному вторжению шуцманов в нашу квартиру. Они могли просто вломиться в отсутствие гауптмана, во время своих набегов, или прийти уже с определенной целью, зная, что я тут прячусь. На момент опасности у нас был предусмотрен особый сценарий, с использованием преимуществ дома. Как я уже говорила, он находился на перекрестке двух улиц, угловой дом с двумя входами — с улицы Видус и Виландес, квартира также имела два выхода — парадный вход был на Видус 9, а черпая лестница из кухни вела во двор и дальше на улицу Виландес. Поэтому мы договорились, что при появлении посторонних Дима постарается их задержать, а я тем временем из кухни прошмыгну во двор.
Пугающий звонок однажды прозвучал. Дима подошел к дверям, я слышала латышскую речь. Однако в жизни не все происходит так, как предусматривают даже самым тщательным образом выверенные планы. Второй выход со стороны парадного хотя и не был виден, но достаточно было сделать несколько шагов в прихожую, чтобы открылся второй коридор, который вел на кухню. Все двери в тот момент были открыты, и я не могла попасть на черную лестницу. Мне удалось проскользнуть в девичью, в которой с 1940 года, когда ушла Маня, никто больше не жил. Там были свалены в кучу старые газеты, которые в то время берегли для разных нужд, друг на друга сложены старые стулья, в углу стояла старая швейная машинка.
И тогда свершилось то, о чем я потом много думала. Такое в моей жизни случалось раз или два, когда решался вопрос быть или нс быть. В минуту смертельной опасности, когда нужно действовать молниеносно, логическому мышлению может не хватить быстродействия, и тогда в человеке включается что-то вроде автопилота, руководство перехватывают интуиция, инстинкт. И потом, в спокойную минуту, ты понимаешь, что именно это тебя и спасло.
Войдя в комнатку, я автоматически повернула ключ, торчавший изнутри, и так же машинально вынула его, а сама прижалась к стене рядом с дверью. Я слышала, как грохочут сапоги шуцманов в коридоре, вот они входят на кухню, слышу, говорят: "Здесь тоже никого..." — и потом начинают дергать мою дверь. Догадываюсь, что смотрят в замочную скважину. "Э, да гам один старый хлам..." Если бы я оставила ключ в замке или стояла напротив двери, это был бы конец. Прислушалась — шаги отдаляются. Я не мешкала — они ведь могли передумать и все же взломать дверь, — потихоньку вышла, закрыла ее на ключ и прокралась на кухню. И снова счастливые случайности — дверь не скрипела, на ногах у меня были уличные туфли на мягкой резиновой подошве, в которых можно передвигаться беззвучно. Я прошмыгнула в коридор. И вдруг увидела там шуцмана, стоящего, благодарение Богу, ко мне спиной. Стоял он с широко расставленными ногами, уперев руки в бока, совсем гак, как показывают в кино. Рядом с кухонной дверью была вешалка, где мы держали верхнюю одежду на каждый день. Я прихватила свое пальто и выскользнула наружу. Так тихо, что шуцман не обернулся. По всей вероятности его внимание было направлено на то, что происходило в комнатах. Слышался шум и грохот — его напарник, видать, вываливал из шкафов их содержимое.