Прощай Атлантида
Шрифт:
Я вышла на улицу Виландес у того места, откуда был виден угол улицы Видус, даже машина, на которой приехали шуцманы. Я прижалась к стене дома и решила ждать, пока они уедут. Прошло порядком времени, пока они вышли, тяжело нагруженные нашими чемоданами, еще и с картинами под мышкой — взяли, сколько могли унести. Шуцманы вели и моего мужа. Мне больше возвращаться было некуда. Дима арестован, наша комната, скорей всего, опечатана.
Потом я узнала, что нас выдали. До сих пор не смогла установить, кто и при каких обстоятельствах это сделал. Моего мужа обвинили в том, что он скрывал жену еврейку. Его заключили в Центральную тюрьму. Странное совпадение — Дима попал в одну камеру с адвокатом Бланкенштей-ном, которого тоже только что арестовали, несмотря па его статус почетного консула Швейцарии. Сразу все-таки их не расстреляли.
Когда шуцманы с моим арестованным мужем уехали, я поняла, что и мне надо немедленно исчезнуть с улицы. Но куда идти? В уме промелькнуло: господин Вихман. Ему я доверяла. И он меня тут же впустил в свою квартиру, где проживал вместе со вторым шофером и денщиком гаупт-мана. По счастливой случайности оба уехали со своими хозяевами. Господин Вихман сказал, что пока он один, я могу спокойно оставаться. Предложил воспользоваться и телефоном. В первую очередь я позвонила Эмилии. Та была потрясена арестом своего хозяина, случившимся за несколько дней до этого, однако, не поддаваясь отчаянию, уже успела наладить связи с Центральной тюрьмой. Как везде, и там у Эмилии был знакомый из Латгалии, брат по вере — тюремный охранник с времен Ульмаииса, мужчина уже пожилой. Он стал нашим связным.
"Ну как же, — объясняла мне Эмилия, — я ему сказала, что однажды, может, даже довольно скоро, ему придется предстать перед Богом, и та работа, которую он выполняет, все же греховна. Так что, если у него появилась возможность совершить доброе дело, то сейчас для этого, может быть, последний шанс".
Эмилия обладала удивительной способностью пробуждать в человеке совесть, напоминая о том, что он создание Божие. Это ей удавалось лучше любого священника, особенно если она имела дело с собратом по вере.
Благодаря этому охраннику, которому Эмилия сумела внушить, что пора позаботиться о своей бессмертной душе, у нас теперь было довольно внятное представление о том, как живется в тюрьме Диме и Анджею Бланкенштейну. Однажды я даже получила от своего мужа микроскопическую записочку с приветами и известием, что он жив, здоров и не теряет надежду, так как ничего не доказано. Ничтожный кусочек бумаги я хранила много лет, лишилась его только при уже упомянутом обыске в 1950 году.
Поговорив с Эмилией, я тотчас же позвонила Кате Немировской, маминой русской подруге, хотя надолго у нее оставаться было бы нельзя из-за ее мужа, еврея. Он, правда, прятался нс на квартире, а где-то в другом месте. Катин сын, как и до сих нор мой муж, жил легально. Катя подумала и сказала, что на день или два я могу остаться у нее.
Однако первые два дня я провела у немецкого фельдфебеля Отто Вихмана и всегда буду благодарна ему за искреннее сочувствие и доброту. Он меня кормил, утешал и подбадривал в тяжелую минуту, когда я словно окаменела.
В нашей квартире на улице Видус драма продолжалась и после того, как мы с Димой сошли со сцены. Шуцманы, проверяя все помещения 1! поисках меня, конечно же, наткнулись на Бабстов. Андрею, как русскому, и двенадцатилетней
Пагаше ничего не грозило. Документы Веры оказались недостаточными. Андрей сказал, что затребует еще дополнительный документ из Лиепаи. Надеялся там купить нужную справку о национальности. Однако ничего из этого не вышло, через неделю Веру все же взяли и отвезли в тюрьму, где она вскоре умерла. Как это случилось, никто не знает, просто объявили умершей.
Андрей Бабст и Наташа пережили все невзгоды, и я их встретила сразу после ухода немцев, в октябре 1944 года. Они уже не жили на улице Индус, да и я при всем желании не могла бы вернуться туда, поскольку весь дом сразу же забрали для нужд ЦК компартии Латвии. В квартиру моих родителей только что въехал некий товарищ Солдатенко; Бабсту в качестве компенсации он предложил квартиру па улице Рунниецибас. Каких-либо моих прав на жилье он однако не желал признавать, потому что, как он сказал, я ведь там больше не была прописана. Даже мебель, которую не прихватили с собой
БЕГСТВО: НАЧАЛО
Начались годы моего беженства, бегства. Я осталась одна на свете. Об отце не было точных известий: жив ли он? Все ли еще его держат в малом гетто вместе с другими рабочими? Неизвестность мучила. Родная Рига стала для меня совершенно чужой. Я поняла, что по-настоящему и не знала своего города. Теперь пути бегства (как их назвать иначе?) швыряли меня от одного места к другому.
Не знаю, как бы мне жилось и что бы со мной случилось без ангела-хранителя в образе Эмилии. Она брала меня за руку и вела. К чужим, лишь ей знакомым и проверенным ею людям, которые рисковали своей жизнью и жизнью своих детей, принимая меня хотя бы на самое короткое время. Эмилия собрала мне рюкзак со сменой белья и самыми необходимыми предметами на каждый день. Потом, с приходом осени и зимы, я получила теплую одежду.
В начале убежища менялись очень часто — оставаться па месте можно было несколько ночей, в лучшем случае неделю. Несколько раз приходилось оставлять хорошее во всех отношениях место из-за соседей. Они не обязательно были плохими людьми, нет, — всего лишь неисправимо любопытными и/или болтливыми, более или менее безобидными в обычной жизни любителями совать иос в чужие дела. Возникали и другие обстоятельства, но причине которых укрытие не казалось достаточно безопасным. И больше всего я боялась, что люди могут пострадать из-за меня. За любую помощь евреям карали жестоко. Причем вполне официально.
Бремя этой ответственности заставило меня разработать особую стратегию. >1 знала: духовно им меня нс сломить, любое насилие лишь укрепляло во мне дух сопротивления. К сожалению, это не относилось к физическим страданиям. Против физической боли я беззащитна и слаба. Если бы меня пытали, рассказала бы, наверное, все, что знала. Панически боялась, что из меня выдрали бы имена тех людей, которые мне помогали. Поэтому надо было исключить подобную вероятность.
Как только мои родители ушли в гетто, от доктора Гольдберга, врача моего отца, я получила ампулу с цианистым калием. Он запасся ядом и сам и обеспечил им некоторых пациентов, которым угрожала опасность. Маленькая ампула меня чудесно поддерживала. Я ее зашила в лямку лифчика, чтобы пригнув голову, можно было взять в рог и надкусить, если, к примеру, руки у меня будут связаны за спиной. Каждый раз, когда меняла белье, я перешивала свою дозу яда. Тогда мне так и нс пришлось ее применить. В советское время я на всякий случай еще долгое время хранила ампулу в своей аптечке. И наконец, лишь в шестидесятые годы я эту стеклянную трубочку выбросила.
Но этого было недостаточно. Могло случиться, что я попаду в руки мучителей, а воспользоваться ядом возможности не будет. Они из меня ничего не смогут выжать лишь в том случае, если я действительно ничего не буду знать. Поэтому я придумала и договорилась с Эмилией, что постараюсь не запоминать, а лучше всего — не знать, на какой улице находится дом, куда она меня ведет, пусть для меня тайной останется фамилия хозяев. Мы звали друг друга только по именам. Так я чувствовала себя спокойней.
Для меня это не представляло никаких трудностей. Не только потому, что я недостаточно хорошо знала районы Риги и к тому же моя близорукость сильно прогрессировала. Эмилия тоже обычно петляла, как заяц, путая следы. Мне кажется, что помогали и освоенные в детстве навыки самообладания и самодисциплины, только теперь их дополняло самовнушение. Я запрещала себе осознавать некоторые реалии, приказала себе исключить их из памяти. Поэтому не запомнила имена многих людей, о которых думаю с неизменной благодарностью. Конечно, в случаях, когда я проводила долгое время в одном и том же месте, эго оказывалось невозможным... Зато в последующие годы я никогда больше не могла найти дома, в которых находилась короткое время, приблизительно представляя себе только квартал и ближайшее окружение.