Проси прощенья у камней

Диа Лемар

– Обязательно передам ей твои слова, – смеялся Алексей. – Все до единого.

– Ну, все, давай проваливай, не мозоль больному глаза здоровой плотью.

Алексей вышел из палаты. Андрей проводил глазами спину уходящего друга; посмотрел на больную ногу и с ожесточением пнул здоровой скомканное одеяло:

– Проклятая нога!

Алексей вышел в метель. Он наглухо застегнул пальто, поднял воротник и, глубоко сунув руки в карманы, сильно ссутулившись от снежной бури, побрел в сторону дома.

Ему было грустно и тоскливо сейчас расставаться с тем, кого он только что покинул. Андрей был одним из немногих и, пожалуй, единственным, с кем бы он мог

говорить открыто и без подозрений. Тем более, что последний обладал очень незаурядным и живым умом. Таких как он зачастую называли странными, высокомерными, нелюдимыми, погруженными в себя. Что ж, может, так оно и было.

Но, так или иначе, а Неверов Алексей видел в своем друге некое отражение себя: ту похожесть глубины мыслей и чувств, что всегда играла в его глазах, ту рассеянность и неловкость жестов, открытость мышления, то, настолько знакомое ему, стремление к одиночеству, которое так сильно пугало многих, но притягивало единицы.

Алексея восхищала в своем приятеле та жизненная сила, которая никогда не покидала его – она кипела в нем даже в те минуты, когда, казалось бы, мир рушится под его ногами, и другой человек давно бы уже сломался, – заскулил, опустил бы руки, – но только не он. И даже сейчас, там, в палате, Андрей, находясь в ограниченном подвижном состоянии, не терял присутствия духа и пытался поднять настроение Алексею, и ему это удалось.

Андрей рос без отца, без матери, без каких-либо родственников вообще. Ему никогда никто не помогал, он всегда все делал сам. И теперь уже, став взрослым человеком, он никогда не просил о помощи, и когда ему ее предлагали, то брезгливо морщился, отмахивался, мол, не надо, я сам справлюсь. Алексей однажды спросил его, почему тот отказывается от помощи – он отвечал, что не любит чувствовать себя обязанным; также добавлял, что не доверяет людям настолько, чтобы те могли завладеть его чувством благодарности и доверием.

И вот сейчас, лежа в палате с выведенной из строя ногой, он умудряется не только не раскисать, но еще и подбадривать того, кто в этом нуждается.

Алексей улыбнулся сквозь метель, вспомнив, как они сегодня смеялись в палате, вспомнил его белобрысую голову, живые серые глаза и подумал, что ему будет сильно его не хватать, этого человека, если он уедет. Здесь Алексей поймал себя на том, что уже думает об отъезде. "Значит, ты уже все решил, пустая твоя голова, да, господин Неверов?"– спрашивал мысленно он сам себя.

Алексей чувствовал, что его будто какая сила толкает в спину, обрекая его на решение оставить этот город, и он не может воспротивиться этой силе, и более того – он желает подчиниться этой силе, как зеленый лист побега подчинительно поворачивает себя в сторону солнечного света.

Алексей шел и думал, как сможет он оставить отца сейчас одного. И решил, что сначала обсудит свой отъезд с ним, и потом уже примет окончательное решение; а пока он шел и мысли его своевольно уже блуждали по просторам прошлого – по тем временам, когда они всей семьей жили в одном доме. Образы навсегда ушедшего времени больно лизали своим тоскливым языком в груди.

Задумавшись, Алексей не заметил, как ноги сами привели его к родительскому дому, и ему стало почему то неловко от того, что тело его настолько слабо и привыкло подчиняться чувствам, возникающим вдруг и из ниоткуда, и эта вот его врожденная сентиментальность заставляет робеть и виновато всматриваться в окна уже показавшегося впереди дома.

Дом. Что же такое дом, думал Алексей сейчас, подходя все ближе. Мой дом, мой уголок земли, который принял

меня в этот мир чувств, таких сильных и порой, а то и зачастую, непостоянных, не смеет никогда отпускать от себя надолго. Да и возможно ли это, чтобы надолго? Не важно, в какой части света находится человек, он будет молча и обязательно с волнением и бережно пролистывать воспоминания о доме. Но что он такое – этот дом? Что значат эти буквы, которые волнуют ум и сердце так, как может волновать лишь самое сильное значение людского мира? Быть может, это мать, родившая на свет младенца; ее теплу обязано живое существо теперь и навсегда. Так с кровати, а может быть и с места для ночлега рядом с матерью, под боком, или же на ее груди начнется твориться волшебство. Оно плетется паутиной жизни, и в ней учувствуют уже и мать, младенец и может быть отец; и как ведь нужно, чтобы и отец был тоже. Но, если же нет ни отца, ни матери, что также случается в таком насыщенном в жизни произволе, то есть всегда, или найдутся руки, способные их заменить; и вот уже они, те самые руки, плетут остов судьбы. А лишь ведь с дома начнется и она – судьба – кровяная нитка живого существа, что будет воплетаться в сущность бытия.

Но что же, где же дом? Кровать и пол, и может даже стены с крышей, а может быть – шалаш, пещера иль ущелье, – но все же – это кров. Так может дело все-таки в пространстве, месте? Несомненно. Ведь хрупкое тело ребенка нуждается в защите, а мать, оберегающая его – в охране и, может быть, любви, несомненно, любви. Там, где царит тепло очага, где пахнет грудным молоком и детской плотью, там, где изо дня в день осторожно отворяется и также тихо закрывается вход в местилище нежных беззащитных жизней, где пары рук по вечерам сплетаются в единое целое и наполняют тот храм спокойствием – вероятно там и начинается этот самый дом…

Алексей, плененный мыслями, не заметил как задел плечом плечо чужого человека, идущего навстречу. Тот что-то недовольно проворчал, Алексей ответил – извините; свернул в знакомый переулок, поднялся на крыльцо.

Он дернул рукоять двери, та подалась, и Алексей вошел в прихожую. К нему навстречу, тут же, из комнаты, шлепая тапками, вышел отец.

– Батя, ты чего двери не запираешь?

– А зачем – никто чужой сюда все равно не зайдет.

– Мало ли, всякие ходят тут…

– Привет, Леша, рад, что ты пришел.

– Привет, батя, не мог не зайти, тем более, что мимо проходил. Я из больницы сейчас иду, – Алексей снял вещи и прошел в гостиную. – Навещал там Андрюху. Он тебе привет передавал.

– А что с ним случилось? – удивился Григорий Андреевич, который хорошо знал приятеля Алексея. Алексей вкратце рассказал произошедшее отцу – они немного посмеялись.

На диване лежал старый раскрытый альбом с черно-белыми фотографиями. Алексей сел рядом, в кресло, взял альбом и начал просматривать снимки, которые он видел уже столько раз. И сейчас, глядя на эти фотографии, воображение опять начало лепить в голове смазанные образы прошлого, такие же черно-белые, как и сами фотографии.

– Каждый день его просматриваю, – Григорий Андреевич сел на край дивана, оперся на подлокотник и, почти касаясь сыновнего плеча головой, через очки смотрел в альбом. Алексей почувствовал от отца запах работы и улыбнулся. – Хорошие фотографии, правда?

– Да, батя – хорошие. Отец, я, наверное, скоро уеду на какое-то время на восток, поработаю немного там, поживу.

Григорий Андреевич словно был готов к такой новости: он без лишнего колебания или смущения спросил, не отрывая взгляда от снимков: