Провокатор
Шрифт:
И тут же два молодых ласковых человека поспешили к вышеназванной гражданке; та в ужасе забилась в глубь кресла:
– Нет-нет!.. Я не буду больше... Отпустите меня! Меня неправильно поняли! Не имеете права! Я старая большевичка, я вместе с великим...
– Не сметь трогать святое имя!
– гаркнул человек в кителе.
– Хорошо-хорошо, я не буду!
– Но молодые люди грубо рвали из кресла женщину, которая слабо сопротивлялась, плакала: - Как при товарище Ле... извините, так и особенно после его смерти, всякие троцкие и бухарины, рыковы и каменевы... пытались ударить по партии, разложить и развалить
– Убрать!
– поморщился человек на сцене.
– Нет-нет! Помогите! Кто-нибудь!
– Вскрик несчастной, но будущей счастливой колхозницы оборвался за дверью.
Человек ходил по доскам сцены, под его сапогами они прогибались и скрипели: скрип-скрып-скруп. Напряженную, мучительную музыку дерева слушали люди.
– Неприятно, - проговорил Китель, - неприятно, когда из тебя делают дурака. Все как в жизни, говорите?.. А как в жизни?.. Что у вас народ поет, товарищ режиссер?
М. был нем.
– А что он на самом деле поет?
– Посмотрел со сцены, подумал: - Вот что он поет: Каганович, самый подлый, красный сталинский нарком, в тридцать третий год голодный... целых восемь миллионов... умертвил своих рабов. Вот что поет народ!
– Снова закурил.
– Или вот еще... Поиграйте-ка мне... частушечное... веселое...
– Заиграл баян.
– Хорошо!
– Притопнул ногой, заголосил: - Милай наш Калинин-дедка, еб народ всю пятилетку!.. Ап!.. Все, хватит!
– улыбнулся в усы.
– Возьмете меня в труппу или как?.. Вижу, не хотите. И хорошо - каждый должен быть на своем месте... Товарищ Городинский, вы хотите что-то сказать?
Тот с трудом выдавил из себя:
– Н-н-нет!
– Если товарищу нужно выйти, пусть выйдет... Ему помочь? Или он сам?
– Я сам-сам-сам-сам-сам!
– Член Главреперткома, гримасничая, убегает из зала, держась за живот.
– Так вот - театр сам по себе есть ложь, - продолжил человек в кителе.
– Ложь нашему народу не нужна. Ему нужна правда. Ложь можно перековать в правду. Этим должны заниматься люди высокопрофессиональные и искренние... Что же мы видим?.. Профессию мы видим... А искренность?.. Товарищ режиссер, вы верите в это? Я не убежден, что вы верите этому. Надо сделать так, чтобы мы с товарищами увидели: вы верите этому. Тогда будет правда. А так получается неправда. Неправда нужна только нашим врагам. А правда нужна нашему народу.
– Человек ходил по сцене в глубокой задумчивости, молчал, курил; он был хорош в своей роли.
– Да! Наверное, придется что-то переделывать, доделывать, дорабатывать, постановка - дело живое, и надо следить за тем, чтобы это дело не умерло; нельзя его сразу подвергать сомнению. Это неверно.
– И проговорил без перехода: Обеспечьте, пожалуйста, товарища режиссера самым необходимым: авто, паек, лечение...
– У меня есть авто, - сдавленно проговорил М.
Но человек в кителе его не услышал или не хотел слышать, он осторожно спускался со сцены в зал, неслышно шел по проходу партера, потом пожал руку режиссеру:
– Так что работайте-работайте. Мы вас поддержим. Если случится какая-нибудь неразбериха, звоните.
–
– Не может быть, не может быть!
– твердила моя жена О. Александрова и прятала гуттаперчевое лицо в руках.
– Прекрати мять лицо, - не выдержал я.
– Не может быть.
– У нас все может быть.
– Но почему? Почему?
– Ты меня спрашиваешь?
– удивился я.
– Статья 102. Умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах.
– А мне сказали... в состоянии сильного душевного волнения... до пяти лет.
– Мало ли что нам говорят.
– Он же не виноват, то есть виноват, но... Боже ж ты мой! Кажется, я дура!.. Подожди, у нас же суд - самый гуманный?
– Вот поэтому его и стрельнут, чтоб не мучился, - позволил себе пошутить.
– Казнь, моя родная, рассчитана только на устрашение нас, живых.
– И ничего нельзя сделать?
– Не знаю, - ответил я.
– Кулешов имеет право подать прошение о помиловании. Ходатайство, как сказал судья.
– Он подал?
– Откуда я знаю?
– Вместо того чтобы заливать глаза...
– А что остается делать, милая?
– Надо!.. надо бороться!
– С кем? С этим государственным монстром?
– И все-таки!
– посмотрела на меня О. Александрова.
– Вот за это я тебя и люблю, - поцеловал в щеку.
– За твое безумие. И, прости, веру.
– И взялся за телефон.
М. сидел за режиссерским столиком и смотрел перед собой. В меркнувшем свете софитов проявилась фигура человека в кожаной куртке и галифе. М., вглядываясь, неуверенно спросил:
– Величко?.. Комиссар? Ты?
– Я.
– Ты там... пропал... Я пытался навести справки.
– Зачем, друже? Не можно это делать.
– Ты меня спас, Величко. Помнишь? На юге.
– Помятаю. Тебя хотели стрельнуть... мои хлопцы... Как контру.
– А тебя уже нет среди нас?
– Ты ж меня помятаешь?
– Я тебя хочу спросить...
– Меня стрельнули... как контру... Мои хлопцы... Хотя они были уже не мои хлопцы.
– Но почему? Почему, комиссар? Свои - своих?
– Меня командировали на юг. А там был голод. Дороги, степи, всякие железные пути в костях... хотели бежать от голода... Куда? А у нас приказ не пускать! Стрелять!.. И стреляли, и кидали с поездов, чтобы помирали на родной стороне. А они одного хотели - жрать. Ты знаешь, странная, однако, у человека случается охота - жрать. Это не понять, если сам сытый. Они жрали, обгладывали деревья, траву жрали, собак, кошек; а бывало - заничтожали своих ребятят и варили похлебку с них... Ты ж никогда похлебку из мяса человечинки... Говорят, добрая сладкая похлебка...
– Замолчи, Величко!
– закричал М., умирая.
– Замолчи, ради Бога!
– Когда вернулся - доложил. Догадка была у меня: ОН голодом пожелал вогнать селянского мужика в колхоз, в счастливую жизнь. Это был ЕГО план.
– Величко-Величко!.. Восемь миллионов?!
– Ты знаешь?
– Знаю!
– Метнулся на сцену.
– "Приезжайте к нам, дорогие товарищи правительство, отдохнуть. Мы вам и по шесть кило прибавим!.." Свет!.. Дайте свет!.. Гляди, Величко! Какой райский уголок!.. А? Нравится?