Прыжок "Лисицы"
Шрифт:
— Родня мне Сальти! Его сродственник — кум мой! Он меня ждал! — приврал я для стимуляции нужных мне действий.
За дверью примолкли. Шли минуты.
— Точно родня? — уточнил кто-то.
«Ага! Присмирели? Стало доходить? Я вам сейчас керосина подолью, чтобы чуть поджарились!»
— Точно! Точно! Будете время тянуть, он вам горяченьких пропишет. Разложат вас по его команде на пушке, да и перекрестят спину!
— А, ну, заткнись! Арестованным языком трепать не положено!
«А вот болт тебе по всей морде! Мне сейчас всё положено!»
— Зовите контр-адмирала! — что есть мочи
— Да, тише ты, тише, — испуганно запричитал охранник. — Уже побежал дневальный.
«Так-то лучше! Фуф!»
Через десять томительных минут, когда на башне Адмиралтейства часы пробили двенадцать, дверь, наконец, распахнулась. На пороге стоял сухонький грек-старичок в красивом мундире. Его впалые морщинистые щеки подпирал высокий красный воротник, расшитый золотыми нитями.
— Ты кто таков?! Почему порядок нарушаешь в караульной?!
— Здравствуйте! Не знаю, как вас по имени отчеству. Я — кум Егора Сальти, Коста! — ответил я, вмиг позабыв о правильном титуловании офицеров.
— Константин Дмитриевич! — ответил контр-адмирал, пропустив мимо ушей мою бестактность. — Слышал про тебя, тезка. Много хорошего греки наговорили. Прямо икона, а не человек. Почему под арестом?
Я по возможности кратко выдал весь расклад.
— Кто твои слова подтвердить может? Ни де Витт и ни, тем более, Эсмонт не подходят. Быстро нужно все решать.
— Вульф, командир «Аякса», в курсе. Еще на гауптвахте мои вещи остались. Там папаха. Внутри — письмо к начальствующим на Кавказе.
Контр-адмирал развернулся к двери.
— Дежурный! Бегом ко мне двух посыльных вызвать.
Моряк убежал, громко топая сапогами по гулкому пустому коридору. Вернулся с двумя товарищами. Сальти отдал распоряжения.
— Тут пока посиди! Чаем его напои! — приказал дежурному и удалился.
Я промаялся до девяти вечера. Ко мне никто не приходил. Чай мне дали, но без сахара. Краюху хлеба выделили от моряцких щедрот. Дежурный со мной боялся заговорить: как же, родич самого контр-адмирала! Лишь звон часов на адмиралтейской башне нарушал мою тишину.
Наконец, дверь распахнулась. Охранник вежливо показал рукой на выход. Когда я протискивался мимо него в дверной проем, он тихо шепнул:
— Отмучился, господин хороший. Освободили тебя.
— К контр-адмиралу?
— К нему, — вздохнул моряк, не желавший высокой чести попасться на глаза начальству.
Кабинет Сальти ни размерами, ни антуражем не отличался от каюты Эсмонта на «Анне». Даже поменьше был и захламлен шкафами с папками. Скорее офис чиновника, чем прибежище бравого моряка.
— Садись! — указал мне на стул родственник кума. — Читай!
Он сунул мне в руки большой лист бумаги, украшенный завитушками и якорями. Я внимательно его изучил. Поднял на контр-адмирала глаза, удивленный до крайности.
— А что было делать? — развел он руками. — Этот долдон Пантаниоти, председатель вашего суда, уперся и ни в какую! То, что записано в решении — максимум из того, что я смог продавить!
«Эх, Россия, Россия! Ничем тебя не обуздать! Ни батогами, ни пряниками не унять, не улучшить! Сперва сделают, потом долго решают, как исправить то, что получилось. В итоге, ценой неимоверных усилий, с привлечением всех родственных и служебных
— Не вздыхай! Говори прямо, как есть, чем недоволен! Хотя при твоей работе молчание — золото. Тогда я поясню. Утром было решение суда. Его можно было закрыть только новым приговором. Пантаниоти — кичливый сукин сын — просто, без всяких условий, освобождать тебя отказался. Или выдворение из страны, или следствие. Ему Антошка Рошфор, член суда, нашептал про тебя гадостей. Этот каперанг на волоске висит: того глядишь на эполетах звездочки появятся![1] Накопилось нареканий по службе. Вот он и выслуживается. На твоём горбу захотел в рай въехать.
Из этого путаного монолога я понял следующее: мои достижения как агента, мое русское подданство, мое представление к высокой награде и все ходатайства — реальные и потенциальные — в расчет не брались. Главную роль сыграли стариковские дрязги и желание выслужиться одного человека. Этот мараз, этот нерусский капитан (с такой-то фамилией!) решал свои карьерные вопросы. Еще и зубы мне пересчитал. Ну, попадешься ты мне, сука! Надо было Д’Артаньяну твоего прадедушку прирезать!
Я чувствовал, как во мне нарастает бешенство. Эта система, придуманная царем Николаем, рождала какой-то омерзительный тип людей во власти! Способных главную военно-морскую базу русского флота на Черном море превратить в чумной барак ради своей корысти. Готовых переступить через любого, кто стоял на их пути к кормушке. И ладно бы это были русские (что, впрочем, их не извиняло)! Так ведь понаехали тут! И давай зуботычинами и подлостью пробивать себе дорожку в рай! Совершая то, о чем на родине и не мыслили. Словно сам воздух Российской Империи дурманил так, что приезжие благородных кровей с катушек слетали![2]
Видимо, смена настроений на моем лице многое сказала старому греку.
— Как говорили на бывшей родине, деревня горит, а путана моется!
Я удивленно вздёрнул брови.
— В каждой куче дерьма кто-то найдет свой интерес. Ты даже не поверишь, кто тебя спас! Или поспособствовал твоему спасению!
Еще больше поразился.
— Так ведь — вы!
— Я — понятно. Но если бы кэп Чайлдс не написал в канцелярии заявление, что ты — член экипажа, не внесенный в судовую роль исключительно в силу незнания морских обязанностей и правил, боюсь, все было бы на порядок сложнее.
Вот, неожиданно! Нет, капитан «Лисицы» — неплохой мужик. В отсутствии Белла даже свойский. Но то, что он реально впрягся за меня — удивляло! Можно сказать, возрождало веру в англичан! Будто тень Спенсера мелькнула за окном!
— Можешь быть спокоен! Я про твои дела не распространялся. Списал все на родственные отношения! — подмигнул мне Сальти. — Скажи, правду люди говорят, что сестрица твоя — мастерица кухонных дел? Обещал я этому дундуку Пантаниоти проставиться! И про таланты твоей семейки поведал! И про твой «Хаос», о котором мне племяш Георгий все уши прожужжал. Так у нас таверну при ялтинской дороге называют, где барашек январский дюже хорош!