Птица-жар и проклятый волк
Шрифт:
Пришёл студень. Завьюжило, совсем замело. Только родничок бормотал, суетился, отгоняя снег, и вокруг него чернела земля и поблёскивали тёмные камни. В эту пору волк разгрыз повязки, лубки стянул. Не нужны стали.
Бродит по глубокому снегу, а после повалится и давай на спине качаться. Весело ему, хорошо. Снег поддевает носом, ловит пастью. Воля вольная! Умила смеётся, тоже снегом его забрасывает, а он её за тулуп зубами — и опрокидывает. Вместе лежат, смотрят в небо, и хорошо им, а с неба крохотными звёздами спускаются снежинки.
—
Он смотрит — и видит то же.
После греются у грубо сложенной печи. Укроются одним тулупом, и Умила примется сказывать сказки. Много она их знает: и о яблоне, у которой один лист золотой, другой серебряный, и о мёртвой и живой воде, и о царских сыновьях. Всегда двое из них жадные, завистливые, а третий — добрый, хоть и глуповат. Слишком уж верит братьям, зла от них не ждёт. Нельзя так. Никому верить нельзя.
— А у царя нашего Бориса, — говорит Умила задумчиво, — всего один сын, да и тот, сказывают, пропал: нечистая сила подменышем заменила. Сложится ли про него добрая сказка, или так и сгинет царевич? Жалко его! Где-то он теперь?..
Волк о своём думает. О том, удастся ли добыть птицу-жар да снять проклятие, чтобы уж не бояться купальских трав. И не жаль ему царевича: если тот в беде оказался, в плену у нечистой силы, так пусть дорогу к воле выгрызает зубами. А если проклят, так тоже пусть на других не надеется. Хотя им, убогим, в сказках отчего-то все помогают…
В землянке темно, только сполохи печного огня скачут по горшкам на полке, по сундуку. Блестят глаза Умилы. Она говорит с жаром, говорит, смеётся — и вдруг заплачет. Горько ей, что ссора с отцом вышла. Волк её лбом бодает, а то выползет из-под тулупа, на задних лапах закружится. Не знает, как ещё утешить.
— Волчок ты мой косматый, — тоненько всхлипывает Умила, уткнувшись в тёплый бок, обнимает за шею. Волку хочется скулить, и он поскуливает.
— Ничего, — говорит Умила, утирая слёзы. — Батюшка мне зла не желал. Ежели б не верил, что одна проживу, так нипочём бы меня не оставил! Мы, волчок, берендеи — нас лес любит, кормит!
Волку что? Лишь бы она медведицей лютой не стала, когда он не ждёт. А про лес всё ложь: его Радим лучше кормил, чем её — этот лес. Болотник иногда рыбку пожирнее подбросит, а так — хоть кору грызи.
Одной ночью ветер ярился особенно сильно, зверем выл. Волк угрелся, уснул, и сон ему снился добрый, будто он дома, с мамкой. Только бок захолодило, и он ещё лениво подумал, открывать ли глаза. Открыл, а Умила у двери, и с той стороны её кто-то по имени кличет, тихо, едва слышно. Волк одним прыжком скакнул, зубами её за подол оттянул, к печи оттеснил. А из-за двери будто голос её отца шепчет:
— Умилушка, доченька, отвори, впусти меня! Сам не могу, руки иззябли, не слушаются.
Волк не пускает, помнит, что Добряк наказывал. Умила на это рассердилась,
— Да что ты, волчок! — прикрикнула. — Это же батюшка мой пришёл!
— Худо мне, холодно, — стонет голос за дверью. — Впусти меня, доченька, не то у порога окоченею…
— Погоди, батюшка! — чуть не плачет Умила. — Погоди, я мигом… Да пропусти же меня!
Волк её лбом толкнул, опрокинул на солому, встал над ней и клыки оскалил. У неё губы дрожат, в глазах слёзы — испугалась его. Может, впервые поняла, что со зверем живёт, с которым и не совладает.
Тут за дверью заухало, застонало — тот, кто пришёл, ждать устал.
— Ах ты девка проклятая, — заругался он. — Ах ты, паскуда, дрянь этакая, погань…
Умила тут и вовсе закаменела.
— Батюшка мне бы такого-то не сказал, — шепчет. — Что это? Кто пришёл?
Испугалась, плачет. Волк её лапой прижал, чтобы сдуру наружу не кинулась, да ворчит, чтобы она слов этих поганых не слышала, да щёки ей лижет и руки, чтобы не думала, что он на неё сердится. Тут будто что над головой затопталось, завыло — и печь враз погасла, и угли простыли, и от них дохнуло холодом.
— Страшно мне, — шепчет в темноте Умила. — Кто приходил? Волчок мой хороший, а ведь ты меня выручал, беды не допустил, а я и не поняла…
И разревелась в голос. Волка за шею обхватила, чуть не душит, он едва терпит.
— Вот я глупая, — плачет. — Ведь батюшка упреждал, а я его не послушала, тебя не послушала, наказ позабыла! Я бы и тебя погубила…
Холодно стало в землянке, но Умила не решилась встать, чтобы развести огонь, до того испугалась. Так до утра они под тулупом и продрожали. Уснуть тоже не смогли. С тех пор, едва темнело, запирались, наружу не совались, Умила на каждый шум вскидывалась. Но тот, кем бы он ни был, не возвращался. Понял, видно, что не обманет их.
Сколько-то жили — волк дням счёт потерял. Он всё бродил вокруг, бродил — и путь отыскал. Не тот, которым сюда пришли, а другой, в лесную чащу. Каждый день уходил по нему всё дальше и никак не мог уйти насовсем.
Уже будто решился. Запросился наружу пораньше, да и пошёл прочь. И такая его тоска взяла! Ведь если уйдёт, с Умилой, пожалуй, больше и не увидятся. Больше она его не обнимет, доброго слова не скажет. Это зверя она пожалела, к зверю привязалась, а человек — на что ей человек?
Идёт, сам себе говорит: ведь мамка ждёт. Ведь десять годов, а то и больше, не видались, и всё это время он только и думал, как помчится домой, едва только сможет. Да и Умиле лучше: ведь она из-за волка здесь остаётся, а так, поди, тоже по дому тоскует. Он уйдёт, и она сможет уйти. Отыщет ли только тропу через болото? Должно быть, отыщет…
Идёт волк по глубокому снегу меж голых редких деревьев, идёт, остановился. Обернулся, хотел завыть, попрощаться — а Умила следом бредёт. Застыл он, и она застыла, руки к груди прижала, по щекам слёзы бегут.