Птица-жар и проклятый волк
Шрифт:
Скормил ему Завид все яблоки, какие принёс. Стоит, по холке треплет, чешет между ушей, и такая его жалость взяла! Руками бы кольцо разомкнул, если бы мог.
— Ты уж прости, — говорит медведю. — Ты уж меня прости! Знаю я, каково на цепи жить, а помочь тебе не могу. Да ты проживёшь ли на воле? Я вот, видишь, из клетки вышел, а жить без неё не умею!
Медведь сопит, греет своим дыханием. Ясно, не понимает, что ему говорят, ничего от Завида не требует, ни в чём не винит, только ищет,
Тут раздались чьи-то шаги, и Завид умолк. Кто-то тихо крался вдоль стены.
— Вячко! — раздался сварливый голос. — Куда опять завеялся, неслух? Ведь велели тебе, чтобы меня не бросал! Вот ужо погоди, доберусь до тебя…
То был Радим. Он вовсе не крался, а медленно брёл, держась рукой за стену, и теперь, показавшись из-за угла, застыл и прислушался. Застыл и Завид.
— Ты здесь? Я слышу тебя! — воскликнул Радим и повёл рукой, хватая воздух. У него и голос переменился и теперь по-стариковски дрожал.
Он сделал ещё шаг и наступил в лужу, промочил ноги, но не пытался уйти. Так и стоял, задрав бороду и тяжело, сердито дыша, и всё щупал рукой пустоту. Прежде он всё щурился, отчего глаза его казались узкими, а теперь глядел ими, широко распахнутыми, в вечную тьму.
— Ишь, — сказал Завид, — ныне тебя самого будто на цепи водят. Что, по нраву?
— Ты ещё кто? — с досадой и страхом спросил Радим, заслоняясь рукой. — Кто здесь, чего к нашему медведю полез?
— Не признал? Что же, не диво…
Задрожал у Завида голос, злая обида горло сдавила. Радим ему в человечьем обличье и дня побыть не давал, говорить с ним не хотел, оттого теперь и не узнал. Был бы не слеп, верно, и то бы не понял, кто перед ним.
— Ведь десять лет вместе пробыли, — с укором сказал Завид. — Ты, может, и моего имени не припомнишь?
— Быть не может, да ты ж издох!.. — выкрикнул Радим и умолк. Стоит, дрожит, о чём думает — неясно. После руку протянул.
— Идём, потолкуем! Не здесь же стоять.
Завид не спешит, руки этой касаться не хочет, и так ему тошно, что и вовсе ушёл бы, если б только не хотел вызнать про колдуна. Ишь, каков хозяин, первым делом приказывать взялся, да ещё ладонь так повернул, будто незримую цепь на неё намотал. А хуже всего, что в крови она, выучка проклятая, и он уж готов слушать и делать, как велят — вот от чего тошно! Будто, как прежде, стоит перед Радимом на задних лапах…
— Что ж ты, слепого забоялся? — усмехнулся Радим. — Я, видишь, ежели теперь на шаг от стены отойду, так и заблужусь, не сыщу, куда идти. Чего ж ты меня боишься?
Всё же дал руку Завид. Больно впились в неё чужие пальцы. Радим потянул к себе, навалился, дохнул кислым хлебом и луком:
— Ну, веди! Всё одно куда, лишь бы от чужих ушей
Идёт Завид к реке. Хочет о колдуне спросить, да и слова не вставит. Радим на него покрикивает, что он, вишь, дорогу выбрать не может, тащит по лужам да по колдобинам. А если не ругается, то спрашивает:
— Час-то ныне какой? Ранний, поди? Петухи, слышно, глотки дерут…
— Ранний, — говорит Завид.
— А что ж, распогодилось али нет?
— Нет.
— Да что ж ты говоришь, будто клещами хомут на лошадь тащишь! — рассердился Радим. — Мне-то уж на мир никак не взглянуть, так хоть расскажи, каков он.
Завид плечами пожал, огляделся и ответил:
— Туман. И небо тёмное. Земля мокрая. Людей не видать. Где колдуна сыскать, который меня проклял?
— Вишь, колдуна ему подай! — зло сказал Радим. — А с чего я должен тебе говорить? Ты, ежели помнишь, слово давал, что меня не оставишь, на старости не покинешь, и обманул! Не совестно?
— Да ведь ты тогда обещал меня отпустить, и не отпустил!
— Будет врать! Я тебя уж отпускал, да к рубахе травинка пристала. Пусть меня боги накажут, ежели я того хотел! Говорил, отпущу, и отпустил бы. Это вот ты брешешь, пёсий сын, удрал на волю, обо мне и не вспомнил!
Дорога уже привела их к реке. Волны с плеском набегали на берег, здесь почти совсем голый, расчищенный и вытоптанный. Бабы и девки ходили сюда стирать, здесь поили скот, но в этот ранний час никого ещё не было.
Завид помнил и другое: Радим водил его сюда, макал мордой в воду, наказывая за непокорность. Место удобное, неглубокое…
Ноги будто в землю вросли, дальше и шагу сделать не может, а Радим, как нарочно, тянет его вперёд. Прежняя-то сила не вся ушла. Тянет и приговаривает:
— А, не любишь воду, не любишь? Мало я учил тебя, пёсий сын! Ишь, обманул меня, я о тебе сколько заботился, а ты меня бросил! Да ещё, паршивец, меня же и обокрал, всё отнял, на старости лет побираться пришлось!
— Ничего я у тебя не брал! — вырываясь и отталкивая Радима, с отчаянием воскликнул Завид.
— Брешешь, пёсий сын! Окромя тебя никто не ведал, где я монеты зарыл, а как сбежал ты, так они и запропали! Отдашь, так скажу, где колдуна сыскать, а не отдашь, ничего не узнаешь!
Лицо у Радима страшное, борода вздыбилась. Глаза выкатил, брызжет слюной да тянет, тянет к воде, а волна всё ближе…
— Я не брал! — закричал Завид, упираясь ногами в скользкую землю. — Не брал я!
— Нешто я поверю! Будто не знаю, что ты и слова правды не скажешь! Ну, в последний раз спрошу — отдашь?