Птица-жар и проклятый волк
Шрифт:
— Сам-то я ездил с умом! Ну, завернул в корчму в Ловцах, так ведь узнал, что купцы там сидят, рано-порану и в путь отправятся. Ждать их, стало быть, скоро. А не торопились они, потому как вместе собирались, вместе-то не так боязно ехать через гиблое место. Будет тут с десяток телег, да охрану возьмут.
Мужики примолкли, только Пчела прогудел:
— Вона, охрана! Охрана нам не с руки…
— Отчего же? — сказал Первуша. — Это дело нам сопутное. Надобно, чтобы слух о зелёном огне пошёл, и чем больше глаз его нынче увидит, тем и лучше.
Но спорить с ним никто не взялся. К тому же Тишило привёз мёду и всяких припасов, и мужики уже нетерпеливо поглядывали на телегу. Собрались у костра, и пошло у них веселье! У еловых корней оставили угощенье и лешему, чтобы не серчал и делу не мешал.
Чуть свет уж все были на ногах. Стали рядить, кого бы в дозор отправить, и послали одного мужика по прозванью Лапоть, который будто был так зорок, что и отсюда мог разглядеть, во что нынче царь одет да сколько пуговок у него на кафтане. Завид, осмелившись, вызвался тоже, уж больно ему хотелось подудеть в дудку, да его не взяли.
Взял Первуша кремень да кресало, в ладони качает, посмеивается. Другие бродят туда-сюда, кто всё ладони потирает, кто покашливает, будто рыбья кость поперёк горла встала, а Первуша нисколько не тревожится.
Они уж заготовили укрытие за тесно растущими молодыми ёлочками. Одна беда — дорога оттуда почти не видна, зато и с дороги не разглядят.
— Да что ж Лапоть возится… — пробормотал Морщок. — Пойти, что ли, самому поглядеть?
— Сиди! — велел ему Первуша. — Будут, куда денутся.
Сидят, да скоро донёсся знакомый трубный зык: едут купцы! Первуша тут с места снялся, к дороге метнулся да зелёные огни разжёг, счётом три. Управился, никто и моргнуть не успел, да как зашипит:
— Что глаза пялите? Хоронитесь!
Тут уж послышался и перестук копыт. Схоронились все в ельнике. Стоят на коленях, теснятся, низкие ветви отводят, на дорогу глядят, а кто и на брюхе лежит. Всем любопытно, да мало видно. Сопят мужики да поругиваются, друг друга локтями толкая.
Завиду такое место досталось, что и вовсе ничего не разглядеть. Вздохнул он, да что ж! Послушает, и то ладно.
Первуша заметил, к себе потянул.
— Не дело, — говорит, — такую потеху пропускать! Гляди.
Стучат копыта, скрипят телеги, и слышно, как люди гомонят — и враз умолкли, будто им рты заткнули. А после крик раздался:
— Огонь, огонь зелёный! Ох ты, огонь!
Лошадей остановили, каждый другого перекрикивает, да всё разное вопят. И «чур меня!», и «пусти!», и «не ходи!», и «шапку давай, шапку!». Вот кто-то спрыгнул наземь, побежал, из-за елей видно только, как ноги мелькают. Один из огней погас, шапка его накрыла. Тут уж и другие ждать не стали, с телег посрывались, налетели.
— Я первый увидал! — кричат. — Отойди! Моё!
Толкнули кого-то, он отступил. Против него двое не то трое вышли.
— А, ты так-то? — раздался обиженный
— Ох ты, уймись, греха на душу не бери! Ведь неведомо, что за клад, да не будет ли с него какой беды. Погрызётесь, а нечистой силе того и надобно, а может, и вовсе ждёт, чтобы мы друг дружку извели!
Слышит Завид, как Первуша посмеивается. Зажимают рты и мужики, в кулаках усмешки прячут. Глядят во все глаза, что будет.
— Да раскапывайте уж! — нетерпеливо сказал кто-то. — Не удалось шапку бросить, так хоть погляжу, что за клад.
Опять на дороге всё затихло, и в этой тишине гоготнул Пчела. Ему тут же насовали локтей под рёбра, он закряхтел, но смолчал. Купцы, по счастью, не расслышали.
— Монеты! Гляди-кось, монеты, да настоящие! — донёсся с дороги ликующий крик.
— Не шибко много…
— Даровое, а ему негоже! Ну, мне отдай.
— Вот ещё! Самому сгодится.
— И у тебя монеты? — спросил кто-то с обидою.
— А у тебя что же?
— Да одни старые шишки, и шапку ещё огнём прожёг…
— А-а! Так те и надобно, жадоба! Сам кладовик тя проучил. Ишь ты, толкаться ещё будет, лезет вперёд других, возом бы тя задавило!
На дороге заспорили, а Первуша уставил на мужиков глаза, что рогатины, и зашипел:
— Шишки, значит? Это кто ж подменил?
— Да никто, мы бы ни в жизнь! — забожились мужики, сделав честные лица.
— Будет врать! Ясно, кто-то поживился. Вызнаю, кто, и с нами ему не ходить, а ежели дело испортит, крепко о том пожалеет!
Примолкли мужики, отводят глаза. Поутихло веселье.
При дороге меж тем совещались, копать ли глубже. Рассудили, что дело нелишнее, да так долго возились — впору было решить, что и заночуют в гиблом месте. Завид уж ноги отсидел, да и остальные, покряхтывая, всё пытались вытянуть то руку, то ногу, поводили плечами и ёрзали. Встать-то никак нельзя, заметят.
— Да вот хоть пугнуть их, что ли, — пробормотал Тишило, морщась, и потёр поясницу.
Но всё решил случай. Лапоть, всё ещё сидевший в дозоре, опять задудел в дудку, и купцов будто сдунуло с места, только замелькали лошадиные ноги да спицы в колёсах. Свистели хлысты, люди вопили, телеги тряслись и гремели, били оземь копыта. Встала пыль над дорогой.
— Кого ещё несёт? — едва различимо спросил Тишило и тут же протянул руку к Первуше. — Стой, куда ты!
Первуша поднялся и тряс на ладонь чёрную пыль из холщового мешка.
— Огонь разожгу, — ответил. — Хоть один успею… Ох ты, засиделся!
Пригнувшись, он кинулся к дороге. Там ещё осмотрелся, недолго повозился и вернулся, запыхавшись.
— Кто ж это отстал? — спросил он. — Ехал бы со всеми, так нет, наособицу…
Долго никто не показывался. Мужики уж стали думать, что дудка его отпугнула, и он поворотил назад, но всё ж таки послышалось неторопливое цоканье копыт, а затем прибрела и пегая лошадка, тянувшая скрипучую телегу.